Последнее странствие Сутина - Ральф Дутли

На глазах Моди она сходит прямо с картин его соотечественников-итальянцев и ступает в развалины его жизни. Он мечтал о ней четыреста лет. После пережитого ада с непредсказуемой, экстравагантной Беатрис Гастингс ему нужны другие женщины, преданные, нежные, терпеливые, которые не устраивают сцен. Стройная ходячая статуя с невыразимо грустным взглядом. Никогда не смеется, кажется, всегда погружена в мечты, отсутствующая, робкая, не из этого мира.

Она похожа на ту девочку из Детства Рембо. Моди всучил Хаиму его Озарения. Возьми, прочти наконец. Прочти Детство, прочти Enfance. Она – девушка с оранжевыми губами, которую увидел Рембо на опушке леса. Теперь, в катафалке, слушая ухом свою ладонь, он снова все вспоминает. Весь этот отрывок. Перекрещиваются колени в светлом потопе, бегущем с лугов. На опушке леса – цветы мечтаний звенят, взрываются, слепят. И ее наготу осеняют, пересекают и одевают радуги, травы, море. Да, она девушка с оранжевыми губами, которую увидел Рембо на опушке леса. Она – маленькая покойница за розовыми кустами.

Жанна, маленькая Мадонна, бегает следом за своим принцем Моди, притаскивает его домой, когда он пьян. Ее родители ужасаются, стараются не вмешиваться, но ее брат Андре, сидящий в окопах на севере, ревет от ярости, узнав, что его хрупкая сестра досталась этому обольстителю. В один прекрасный день она исчезает, не оставив даже записки, покидает семью, чтобы жить с ним. С туберкулезной развалиной, наркоманом, вдобавок иностранцем, евреем, сбежавшим из Италии. И нежной его Жаннетте нужен только он, и никто другой.

Семья не знает, куда она исчезла. Уже в июле семнадцатого она живет с ним в мансарде, по форме напоминающей букву «Г», на улице Гранд-Шомьер. Постель, комод, вытянутая кишкой мастерская. Збо надеется, что теперь Моди остепенится. Но Моди не может бросить свои попойки, разрушительные приступы гнева. В летнее время металлический козырек и смолистый черный толь раскаляются от жары, зимой не напасешься угля, чтобы обогреть это ледяное царство. В ноябре восемнадцатого у Жанны рождается девочка. Джованна. Жанна хочет, чтобы Моди женился на ней, он ненавидит ее за это, не желает сковывать семейными путами свою свободную руку. Рука должна рисовать, разве ты не понимаешь? Она отказывается от всего, даже от себя самой, лишь бы удержать Моди. Служит ему моделью, вытирает за ним блевотину, боготворит его с немой покорностью. Ревниво разглядывает его натурщиц. Тогда на картинах появляется прекрасная шведка Тора Клинковстрём. Или Луния Чеховска, мужа которой, Казимира, он совершенно игнорировал. Он любит ее летом девятнадцатого, пока Жанна находится с младенцем в Ницце. Его добыча ему верна, проводит время в одиночестве. Она ждет Моди.

Он становится олицетворением распада, но охотничий инстинкт не угасает. Легче сбежать от испанского гриппа. Постепенно он теряет зубы, черный водоворот затягивает его все глубже и глубже. У мольберта – последние отчаянные приливы возбуждения, которое передается его модели, последнее парение – скорее, последнее спаривание. Он чувствует себя живым, только когда пьет или рисует, или и то и другое одновременно. Он знает, что умирание уже началась. Но когда? Минуты или годы тому назад?

Он живет, хотя уже дважды умер. Воскресший с отсрочкой приговора. Когда в шестнадцать лет он заболел туберкулезом, все списали его со счетов. С этой болезнью долго не живут. Уже в 1900 году врачи сложили руки. Он уже мертвый. Но прошло два десятилетия, а он все живет, святой пьяница, плюющийся кровью. O Кальмет, о Герен, о БЦЖ, вакцина появится только на следующий год после его смерти – опоздавшие корабли!

Теперь он бредит про корабль, который доставит его в прекрасную страну. И он то и дело путает ее с Италией, где его ждет мать и напрасная надежда на исцеление. Остается только путь назад, там впереди уже ничто не предвещает исцеления. Рот его пенится, крики и проклятия разрывают покинутый холст.

Жанна затаилась и наблюдает. Кошка, которая краем глаза видит все, что происходит с ее детенышем. Моди харкает кровью и пьет, чтобы заглушить боль. Его туберкулез ускоряется от горьких нектаров, которые попадаются под руку. Голод и холод еще больше подстегивают болезнь. И он шепчет Збо:

Было бы замечательно, если бы мы могли видеть наши собственные трупы, не правда ли? Я оставлю после себя грязь. Я знаю все, что можно знать.

Он превратился в задыхающегося безумца, который питается собственной туберкулезной ненавистью. Да, бациллы ненависти действуют заодно с туберкулезом. Он ненавидит преданность Жанны, ее самопожертвование, ее молчаливую покорность, ее соучастие в его саморазрушении. И он ненавидит ее дважды круглый живот. На последних портретах он изображает ее уродливой, нескладной, печальной.

В доме на улице Гранд-Шомьер она смотрит, как умирает ее любимый, и не вызывает врача. На дворе январь. Туберкулез перескочил на мозг, бациллы нашли себе дорогу. Печь не горит, нет угля. На стенах образуются капельки влаги, соединяются в ручейки, сбегают вниз. Маленькие оконца запотели, Г-образный корабль потерял управление, его несет ветром над крышами Парижа. За водой нужно ходить во двор, но Жанна больше не спускается, чтобы ни на секунду не выпускать любимого из глаз. Есть еще несколько свечных огарков, керосиновые лампы. Его последние минуты она зарезервировала за собой, они принадлежали только ей. Моди больше никуда не убежит. Он будет с ней навсегда.

Они совершенно одни. Ортис на неделю уехал, Збо слег с гриппом. Жанна сидит, согнувшись, на матрасе рядом с Моди, срывая, как плод, каждую секунду своего созерцания. Вызывать врача – зачем? Он здесь, с ней. Она смотрит на своего принца долго и молча. Так вот как умирают люди. Она хочет подняться с ним к небу из этой грязи, как было условлено. Они заключили между собой договор.

Когда Ортис возвращается, он находит Жанну в том же положении, стучащую зубами от холода, в невообразимо грязной квартире. Пустые бутылки, заледенелые банки из-под сардин. Жестянки с остатками масла на дне. На сдвинутых вместе матрасах видны маслянистые пятна. В течение восьми дней оба питались только сардинами в масле, выковыривали пальцами скользкую рыбу из банок и совали в бесчувственные рты. Никакой горячей пищи.

Хаим спросил Ортиса, какие были последние слова Моди, и теперь он снова и снова слышит их во время этой поездки в катафалке. Cara Italia, произнес он и сжал ладонь Жанны. Cara Italia. Милая Италия. Она была его безропотно страдающей Мадонной, его маленькой сморщенной матерью, она была Ливорно, и ласточками, и Средиземным морем. Она и ростом становилась все меньше и меньше, пока не стала напоминать его мать. И снова: Cara Italia. Только он был способен на такую любовь – вечную проклятую любовь к стране грез Italia. Почему только он не остался в этом раю, если так тосковал о нем? Останься же, где ты есть.

И Сутин снова вспоминает теперь, когда Cara Italia отчетливым эхом отдается у него ушах, он слышал это от Моди. Он сам всегда проклинал свое местечко, и сейчас, на помосте катафалка, ему хочется плюнуть при мысли о нем, он никогда не хочет видеть его снова, лучше уж Пиренеи, где он неприкаянно метался от вершины к вершине со своим мольбертом, никогда снова в эту вонючую деревню с обветшалыми дощатыми халупами, даже название которой, Смиловичи, преследовало его в кошмарах, набрасывалось на него с побоями. Моди другое дело. Когда Жанна ложилась на матрас рядом с ним, он бормотал эти слова. Cara Italia.