Девять девяностых - Анна Матвеева

Олег Игоревич посоветовал пришить карман к трусам и вести себя на границе уверенно. Карман пришила мама, Наташку Макс такой просьбой обременять постеснялся.

— Удачи, сынок! — мама провожала московский поезд и махала в окно так яростно, будто он уезжал на войну.

На соседей по купе — средних лет пару с высокой и хмурой дочкой — Максим Перов смотрел с чувством искреннего превосходства. Они ехали всего лишь до Москвы, а Макса ждала Швейцария.

Сутки в поезде он проспал маревым, пунктирным сном. Приходя в себя, первым делом ощупывал валютный карман, а потом спускался с верхней полки, как туман с горы. Хмурая девочка выразительно вздыхала над книжкой, ее длинная тонкая косица лежала между страниц, как закладка. Максим курил в тамбуре, меняя одну вонь во рту на другую, а потом снова поднимался к своему сонному гнезду. Мама девочки всю дорогу вязала крючком что-то неприятно-розовое, папа сопел над кроссвордом. Ночью, когда весь поезд спал, Макс в очередной раз проснулся для краткого перекура — и увидел, как мама девочки стоит перед зеркалом на двери, голая по пояс, и внимательно разглядывает себя, приподнимая груди ладонями. Груди были вполне красивыми, и это выглядело странно — потому что и лицо, и шея, и живот, и даже руки, лодками держащие круглую белую плоть, им уже не соответствовали. Честно сказать, красивая грудь была здесь не к месту — как и вся эта сцена. Мама девочки убрала наконец руки и повернулась к Максиму. Он успел крепко закрыть глаза.

Проспал бы, наверное, и Москву, но его разбудила проводница.

— В пруду у Поликарпа три карася, три карпа, — пыхтел Максим, еле успевая за новыми знакомыми — Миша и Паша, бывшие хоккеисты, а нынче известно кто, уговорили взять одну тачку на троих. Макс и без Мишипаши знал, что на пути в международный аэропорт «Шереметьево-2» многих безжалостно грабят на полпути, а некоторых даже убивают. Потом костей не сыщешь, а маму жалко. Миша и Паша неслись на захват такси так яростно, что их без труда можно было представить себе на льду, с клюшками. Таксист, в общем, сам испугался этих пассажиров и за всю дорогу от вокзала до «Шереметьева» не произнес ни слова. Паузу заполняли яростные голоса из магнитолы: «Фа́ина, Фа́ина, Фа́ина-Фаина́ фай-на-на».

— Да выруби ты их, — взмолился наконец Пашамиша, когда машина уже подруливала к «Шереметьеву». Над зданием аэропорта висела грозовая туча — словно громадная меховая шапка из тех, что вошли в моду минувшей зимой.

Как ни странно, рейс не задержали. Самолет Ту-154 Б-2 был полупуст и почти не тарахтел в полете. Макс вытянулся на трех сиденьях, и сердобольная пожилая стюардесса заботливо прикрыла его упавшей курточкой. Снилась короткая и звучная, как расстрельный приказ, скороговорка: «Гроза грозна, грозна гроза».

Гроза мчалась какое-то время за самолетом, но потом отстала и, поплевывая, развернулась в сторону Урала. Максим всё спал и спал, будто мало ему было целых суток в поезде — и во сне натягивал на себя курточку. От нее пахло домом и мамой.

Швейцарский пограничник с желтыми, как сыр, волосами так внимательно изучал его паспорт, что Максим занервничал.

— Урляуб? — спросил пограничник.

Перов пожал плечами. Он не знал немецкого, да и по-английски мог выдавить из себя максимум какое-нибудь «опен зе до». А кивать страшно — что за урляуб, бог весть. К счастью, погранец вытащил из стопки документов, которые Перов просунул в окошечко, листок с бронью отеля в Цюрихе.

— Урляуб, — кивнул он и поставил отметку о въезде.

Какое-то время Перов не мог заставить себя выйти из аэропорта — собирал бесплатные рекламки на стендах, гулял по магазинчикам, с трудом удержавшись от того, чтобы не купить прямо здесь шоколадную корову для мамы и часики для Наташки. Валюта вначале приятно грела кожу, но потом начала, по выражению Петровича, «жечь ляжку». Когда Макс вышел на улицу, там уже было темно. У выхода стояла длинная очередь такси. Перов сел в первую машину и сунул водителю листочек с названием отеля. Назывался отель по-южному просто — «Адлер».

Это был самый центр Цюриха (местные говорили «Зюрик»), из окна, если изогнуться вправо, можно было увидеть Лиммат. Перов с огромным трудом поселился, напугав своей безъязыкостью девушку-администратора. Вспомнилась Ольга — у нее, в дополнение к десяти пальцам, был еще и свободный английский, с «йоркширским», как она настаивала, произношением. Наверное, если бы Сигов знал об этом, он действительно отправил бы за деньгами Ольгу.

Макс дивился всему: старинное здание, картины на лестнице — коровы и лошади в богатых рамах, неслыханно новый телевизор в номере, крохотное мыльце, которое он, разумеется, сразу же положил в чемодан. Если бы Максим знал, что это здание отлично помнит Ленина, то удивился бы еще больше. К Ленину Макс сохранил смешную детскую любовь — он не мог предать золотого кудрявого мальчика с октябрятской звездочки. Он в самом деле был верным, словно конь.

В ванной нашелся еще один кусочек мыла. Максим спрятал и этот — один Наташке, другой маме. Трусы с валютным карманом на всякий случай взял с собой, повесил на дверную ручку и только потом влез под душ.

Человечек от Сигова согласно инструкции свяжется с ним завтра. Максим надел чистую, всё еще не согревшуюся после багажного отсека рубашку, брызнул ниже пояса туалетной водой «Самарканд» — так, на всякий случай.

Шнуруя ботинки, Перов всегда гримасничал, как отец, когда стягивал с себя высокие охотничьи бахилы. Максим удивительно четко помнил отца, хотя тот ушел от них десять лет назад и за это время прислал сыну лишь несколько открыток — и ни единой своей фотографии. Макс щурился, сам зная, как смешно выглядит его лицо в такую минуту.

И, словно бы отозвавшись на эту мысль, выхватив ее из воздуха, за стеной кто-то рассмеялся.

Максим прислушался.

Стена молчала.

Он взялся шнуровать второй ботинок.

И тогда кто-то рассмеялся снова.

Это был не страшный хохот водевильного злодея. Не дикое ржание подпившего Петровича. Не веселый колокольчик Наташкиного хихиканья. И не усталый смех мамы.

Это был искренний смех молодого мужчины, который услышал удачный анекдот. Короткий «похохот». Пожалуй, так мог бы смеяться Алексей Иванович Сигов, но Макс никогда не слышал его смеха. Максимум, что мог позволить себе Сигов, когда все остальные заходились от смеха, — это резко растянуть губы в улыбке. Так улыбался бы сжатый со всех сил ручной эспандер.

Максим взял со столика стакан, приставил его к стене и приложился ухом, как внимательный, обеспокоенный лекарь к больной спине. Так его научили делать в пионерском лагере «Юный пожарный».

Спина молчала.

— Корабли лавировали, лавировали, да не вылавировали, — довольно громко и уверенно продекламировал Максим. — Не веровали в вероятность вылавировать! Вот маловеры: веровали бы — вылавировали бы.

Стена молчала.

Не произвели на нее впечатления ни дикция, ни артистизм.