Девять девяностых - Анна Матвеева

— И я вас нихт, — кивнул Макс. Он словно увидел себя со стороны — голый по пояс, в руке — трусы, полные денег. Молотит в дверь, за которой, судя по всему, никто не живет.

Но кто смеется-то? Кто не дает коню спать?

Дамочка пожала плечами и закрыла дверь.

Максим пошел к себе. Прислушался — вроде бы тихо. Он свернул из газетной бумаги что-то вроде «турундочек», как говорила мама, вставил в уши и снова лег. Подушка была всё еще влажной. Максим перевернул ее на другую сторону и начал думать про Наташку.

Проснулся он утром, в комнате было светло и жарко, как летом.

Посмотрел на часы — восемь. Вчера администраторша что-то объясняла ему про завтрак — слово «брэкфаст» Макс не без труда, но всё же опознал.

За стеной — тихо, как в гробу. Гость Зюрика не отказал себе в удовольствии подойти к ней лицом, если можно так сказать, к лицу и гаркнуть что есть мочи:

— Дрыхнешь, гаденыш?

Так в кошмарах Перова орали на новобранцев украинские прапорщики.

Стена не ответила.

— Ха-ха-ха, — мрачно сказал Максим.

Картинка над кроватью — портрет очередной коровы — закачалась, будто бы от смеха.

Еду подавали в нижнем этаже, на столиках были церемонно расставлены чашки с блюдцами, разложены вилки с ножами и полотняные салфетки, свернутые, как птичий хвост. Булок и хлеба — сколько угодно, и маленькие баночки с джемом, и тоненькие пластинки сыра, и яблоки в плетеной вазе. Два чайника и кофейник, кувшин с апельсиновым соком… Макс набрал себе полную тарелку снеди и уселся под мужским портретом — художник с палитрой в руках с ужасом смотрел в тарелку Максима, где лежал добрый десяток булочек. Хорошо, что у Макса была с собой сумка — точнее, пластиковый пакет, в который вошел еще десяток. И сыр в фольге, и яблоки, и джем. Так он легко продержится до следующего завтрака, а вечером уже — обратный рейс и кормежка в самолете.

— В нашей покупке — крупы и крупки, — бормотал Максим, наливая себе кофе в огромную чашку без ручки. Эти чашки стояли рядом с двумя стеклянными конусами, заполненными ярко-желтыми хлопьями, похожими на кукурузные палочки.

Максим Перов был очень хорошо воспитанным юношей. Нельзя откусывать от булки, греметь приборами и хлюпать соком. Этикетности, которыми мама обогащала его детство, вдруг всплыли в памяти — как желтые хлопья в плошке с молоком на столе у соседки. Макс не сразу признал в ней вчерашнюю кружавчатую дамочку.

— Морген, — холодно выплюнула она.

Максим пробормотал что-то в ответ и сосредоточился на еде — как на интересной книге, которую хочется дочитать до конца. Особенно рассиживаться было некогда, человечек от Сигова зайдет ровно в десять. При слове «человечек» Максу представлялась фигурка из детского конструктора, о котором он безрезультатно мечтал с третьего по пятый класс.

Коридоры в гостинице были устланы мягкими ковровыми дорожками, ворующими звук шагов. Макс шел, помахивая пакетом с булочками.

Под дверью соседнего номера лежал белый длинный конверт. Наполовину — в коридоре, наполовину — в комнате смеха.

Комната смеха молчала, как приличная.

Мы, из будущего, можем подтвердить — ни до, ни после описываемых событий у Максима Перова не было желания влезть в чужие дела или присвоить чьи-то тайны. Первый и последний раз случился в тот самый день. Макс наклонился и потянул конверт к себе. В этот самый момент дверь номера напротив открылась и Максим увидел давешнего господина при полном параде — в костюме, очках и длинном шарфе.

— Морген, — сказал господин в шарфе. — Максим Перофф?

— Да.

Господин указывал пальцем на конверт и ободряюще ухмылялся.

Макс перевернул конверт и увидел на нем свое имя.

— Это же не моя комната! — крикнул он господину, но тот уже закрыл дверь.

Максим разорвал конверт поверху — так всегда делала Наташка, вскрывая почту. Внутри лежал листок бумаги с адресом, а вместо подписи был нарисован маленький кривой человечек.

Сегодня вахту администратора нес пожилой мужчина в монокле и с усами — словно сбежал с цирковой афиши. Макс положил перед ним листок с адресом, и циркач быстро начертил на карте города угловатую чернильную линию — не слишком, впрочем, длинную и запутанную. Карты Перов обожал с детства — умел их читать, не переворачивая, чем восхищал девчонок в турпоходах. И эту цветную схему Зюрика, разделенную голубой лентой, где плавали, словно мелкие айсберги, белые буквы L — i — m — m — a — t, он видел как реальный город — с домами, углами и пешеходами. Цюрихское озеро, длинное и узкое на карте, было похоже на кривую улыбку.

Макс шел на встречу с человечком, думая о том, почему тот не стал ему звонить, а подсунул письмо под чужую дверь?

Церковь, куда привела чернильная дорога, была украшена не по-протестантски богато — на шпиле сидел флюгерный петушок, словно бы насаженный на шампур. Барельефный святой смотрел на Макса с невыразимой, а точнее — именно что с хорошо выраженной тоской. По каменным мятым ступеням Перов поднялся к тоскующему святому и, раз такое дело, зашел в храм. Там было холодно и пусто. Ощетиненные трубы орга́на прицеливались, точно артиллерийские дула. Витражная розетка походила на стекло калейдоскопа. Всё на свете похоже на что-то еще на свете — Перов давно это понял.

Макс обошел церковь по часовой стрелке, посидел под прицелом орга́на, потом снова вышел на улицу. Святой тосковал. В ледяной воде фонтана плавали голубиные перья.

— Максим?

Девушка. Полноватая, словно бы выросла из своей одежды. Первое, что бросилось в глаза Максу, — четко обтянутое тесными брюками межножье, превратившееся в букву W. Под свитером — тоже буква, на сей раз русская Ф. Эту девушку можно было читать, как книгу!

Швейцарке, похоже, нравился пристальный взгляд Перова.

— Меня зовут Майя.

Она говорила почти без акцента, чуть-чуть — и можно поверить, что русская.

— Ну так я же славистка, — объяснила Майя. — Я училась в Москве, занималась таким поэтом, как Хлебников. Вы знаете Хлебникова?

Начала декламировать:

О, рассмейтесь, смехачи!

О, засмейтесь, смехачи!

Что смеются смехами,

что смеянствуют смеяльно,

О, засмейтесь усмеяльно!

О, рассмешищ надсмеяльных —

смех усмейных смехачей!

О, иссмейся рассмеяльно,

смех надсмейных смеячей!

Смейево, смейево,

Усмей, осмей, смешики, смешики,

Смеюнчики, смеюнчики.

О, рассмейтесь, смехачи!

О, засмейтесь, смехачи!

— Ну как?

Максим так страстно пожал плечами, будто хотел достать ими до ушей. Сказать было нечего. Майя молчала, не теряя надежды, но когда поняла, что ничего не дождется, махнула рукой куда-то за церковь.