Коллекционер жизней. Джорджо Вазари и изобретение искусства - Ной Чарни

Третьим, кто подал заявку, был талантливый художник, в прошлом помощник Рафаэля, сорокатрехлетний Джованни да Удине. Но в конце концов должность хранителя печати перешла художнику родом из Венеции Себастьяно Лучиани, которому было уже за сорок, женатому и имевшему двоих детей. От хранителя требовалось принести религиозные обеты, что Себастьяно, которому всё время недоставало денег, тут же и сделал. Папа Климент также приказал выплачивать Джованни да Удине триста скуди в год из своих собственных сбережений в качестве утешения за то, что тому не удалось стать братом — хранителем свинцовой печати.

Принесение обетов в Италии эпохи Возрождения не всегда означало необходимость полностью изменить привычный уклад. Многие клирики оставались обычными прожигателями жизни. Судя по легкомысленному тону Себастьяно в его письме к другу Пьетро Аретино, «бичу всех государей» и профессиональному остряку, от 4 декабря 1531 года. он легко взял на себя обязательства, хотя и был очень серьезным религиозным художником и автором прекрасных портретов папы Климента.

Так Себастьяно получил прозвище Свинцовый, дель Пьомбо, то есть брат — хранитель свинцовой печати.

Вазари так и не удалось добыть себе содержание в Риме, что неудивительно, учитывая его молодость и ограниченность средств. Но он имел другое преимущество — защиту заботливого покровителя Ипполито Медичи, своего однокашника, который теперь стал кардиналом. Так или иначе, жизнь при дворе церковного служителя была нестабильной. Ты мог попасть в опалу, твой покровитель мог попасть в опалу, твоего покровителя могли послать куда-нибудь, и тогда тебе оставалось либо расстаться с ним, либо бросать всё и ехать вслед.

Такой была ситуация для Джорджо. В 1532 году папа Климент отправил Ипполито в замок Буда (который еще не стал Будапештом) в качестве папского легата в Венгрии, где проходила передовая линия войны с турецким султаном Сулейманом Великолепным.

Вазари перешел от Ипполито к мажордому папы Климента, который рекомендовал его юному герцогу Алессандро, заклятому сопернику кардинала. В июне 1532 года герцог Алессандро вызвал Вазари во Флоренцию. Это было не очень удачно для молодого художника, который уже нашел себе в Риме несколько частных заказов и только-только начал приобретать репутацию. Он писал в письме: «Очень плохо, что, когда у меня наконец-то началась настоящая карьера, он со всем двором и со всей армией уехал воевать в Венгрию»[149]. Годами Вазари был рядом с Ипполито. Тот часто заглядывал в его мастерскую посмотреть на новые работы и поболтать. Через несколько месяцев, когда Ипполито был всё еще на войне, Вазари написал своему другу Паоло Джовио: «У меня больше нет столько сил и энергии, как раньше, потому что мне больше не нужно делать каждый день новые работы. Никто не подбадривает и не вдохновляет меня и не ждет от меня новых работ, как это делал монсеньор кардинал»[150]. Джовио, личный доктор Климента VII, был выдающимся интеллектуалом Рима, Флоренции и Милана. В 1536 году на своей вилле на озере Комо Джовио создал свой museo — галерею портретов известных людей, которые ему нравились, а также древностей и интересных объектов, включая животных, привезенных из Нового мира — из Америки. Как мы увидим, Джовио предвосхитил и концепцию современного музея, и замысел «Жизнеописаний художников» Вазари.

Пытаясь поскорее закончить две картины до отъезда из Рима, Вазари дошел до крайности. Он пишет, что работал день и ночь, устраивая себе «ночные бдения», как у современных студентов, когда они (в таком же возрасте) готовятся к экзаменам. Чтобы тяжелые веки не смыкались, он мазал их ламповым маслом[151]. И нет ничего удивительно, что скоро он заболел чем-то вроде лихорадки, да так, что испугался за свою жизнь. Его перевезли из Рима в Ареццо на носилках, которые он называет «корзиной». У его друга Франческо вышло не лучше: той же весной он так заболел, что «чуть не умер».

Вазари считал, что его подкосил римский воздух. Возможно, так оно и было, и, возможно, Сальвиати заболел по той же причине. То, что в XVI веке называлось плохим воздухом, mal’aria, на самом деле было заболеванием, передающимся через укусы москитов, которое мы до сих пор называем малярией. Особенно опасна эта болезнь становилась летом в низких заболоченных местностях, таких как квартал Санто-Спирито[152] в те годы. У папы была своя собственная летняя резиденция, вилла Бельведер, на холме рядом с Апостольским дворцом, и все, кто только мог себе это позволить, бежали летом из города или, по крайней мере, поближе к продуваемым ветрами легендарным семи римским холмам. В Ареццо, на тосканском холме, Вазари имел больше шансов выздороветь, чем во Флоренции, которая тоже была речным портом и страдала от москитов, или, как сказал бы Вазари, от плохого воздуха. Пока его новому покровителю и бывшему однокласснику оставалось ждать.

К октябрю 1532 года Джорджо Вазари уже достаточно выздоровел, чтобы вернуться во Флоренцию и снова быть к услугам своих покровителей Медичи. По соглашению, заключенному в 1530 году папой Климентом VII и Карлом V, управление городом должно быть поровну поделено между Медичи и Флорентийской республикой. По условиям этой сделки девятнадцатилетнему Алессандро Медичи предписывалось руководить городом и жениться на незаконнорожденной дочери императора Маргарите. В то же время сохранялись республиканские обычаи. Народ избирал главного военачальника под названием гонфалоньер, или знаменосец, сроком на два месяца, а также трех сенаторов сроком на три месяца. С помощью этой маленькой уступки демократии и Карл, и Климент надеялись предотвратить новое восстание против Медичи. Алессандро вернулся во Флоренцию из изгнания и снова с 5 июля 1531 года стал жить в палаццо Медичи. В апреле 1532 года новая конституция превратила Флоренцию в монархию, а Алессандро сделала постоянным гонфалоньером города и герцогом Флоренции. Этот наследуемый феодальный титул был получен им от Карла V (и фактически куплен у него). В 1536 году молодой герцог наконец женился на Маргарите. Такое внимание к ничем не выдающемуся юноше, видимо, означает, что отцовское беспокойство перевешивало в Клименте объективность суждений.