Лихое время - Олег Петров

– Пришлося, конешна, малость ее подмарафетить, штобы в глаза не бросалась прежним видом… Как красочка-то? Ишь, на солнышке-то блястит, язви ее…

– Ты, Филя, в сторону не уводи, не уводи! Овес, лошади и мясо, стало быть, до сих пор на постоялом дворе?

– Так, а куды? Это ж тока позавчерашним вечерком… И то, вона, как с телегами шустро…

– Я тебе одно, Филька, скажу. Ежели ты не перестанешь ховать добычу у Анюты на постоялом – спалишься! Напрочь спалишься, идиот! И про заежку по всей округе такую славу сотворишь, что аренду Анюте прикроют! Лафа и закончится – это я о той пользе, что имеем от заведения. Дурень! Болван китайский!

– Кончай ты, Адреич! Заобзывался вконец! – насупился Филя, затряс вожжами, сворачивая направо, с Баргузинской на Бульварную.

Оба замолчали, пропала охота собачиться-перепираться, каждый свое думал.

Вскоре под горку покатили к лесу. Потом буланый без натуги потащил телегу в подъем. Трактовая дорога взбиралась на увал промеж высоких сопок. Бизин и не заметил, как задремал.

В полудреме, когда то проваливаешься в черную яму, то очумело выныриваешь оттуда, Бизину дорога показалась долгой. Наконец, свернули на отворот к постоялому двору.

– Слышь, Андреич, ты того, не серчай, – нарушил долгое тягостное молчание Филипп. – Гнев твой справедливый, по делу. Вот те, зуб даю, заежку больше палить не буду. Слышь… Я тут, пока ехали, покумекал кой об чем. Слышь, а? Есть, Андреич, сурьезные мужики, отчаянные!.. Мне один знакомый тренькал про удачливую ватагу…

– Ватага, говоришь? – встрепенулся Бизин.

Последняя дрема прошла.

– А кто там верховодит, в ватаге?

– Дык, это разузнать – раз плюнуть!

– Вот и разузнай, что за ватага, что за атаман? А пока чего воду в ступе толочь, к тому же вон – Анюта у ворот. Так что хватит языком про это бряцать, – строго, с незнакомой для Цупко повелительной ноткой в голосе, приказал Алексей Андреевич.

И тут же широко, радостно улыбнулся навстречу Анне.

– Доброго здравия, Аннушка! Погляжу – хорошеешь день ото дня, бабонька! Хлеб-соль дому твоему! А ребятишки-то, Анюта, как, здоровы?

Скороговоркой высыпал. На что Анна – ни словечка. Руки под фартуком сложены, брови сведены. Без фанфар, короче, благодетеля своего встретила.

С тем и въехали в раскрытые ворота.

Словно не замечая угрюмого взгляда сожительницы, Филипп с прибаутками и веселой суетливостью помог Алексею Андреевичу слезть с телеги, появившейся на крыльце Катерине хозяйски крикнул:

– Чо баня-то?

– Готова, дожидаючи…

– А? Как девка? Ягодка!.. – довольно протянул Филипп. – Давай, каторжанин, с нар, из кутузки – да на полок, где жар русский! Катерина! А ну-ка, потряси там бельишко, было где-то на Ляксей Андреича подходящего фасону! Давай, шустрей!

Оборотился на Анну, затворившую ворота.

– Шевелись, Нюра! Спроворь на стол, чем бог послал, попотчуем Ляксей Андреича, натерпелся в казематах, однако!..

2

Намылся, разомлел Бизин. Почесывая грудь, в чистой рубахе и портках, жмурился на ярком, пригревающем не по-осеннему солнышке, присев на выскобленную дожелта приступку крыльца.

Анна, гремя посудою, устраивала в светлых сенцах закуску, глухой Мишка колдовал над начищенным пузатым самоваром, пыхающим дымком. Из горницы в сени вывалился Цупко, водрузил посредь стола бутылку хлебной водки с головкой красного сургуча.

– Ляксей Андреич, заходь сюда, хорош нежиться! – прогудел, высунув лохматую башку в дверь. – Пожалте, ваше благородие, к столу, опрокинем по лафитничку за возвращеньице!

Бизин нехотя поднялся, ощущая себя совсем по-стариковски, кряхтя, зашаркал в сенцы. Мимо, обдав его свежим запахом молока и хлеба, шагнула Анна, с крыльца закричала на гонявшихся с визгом по двору за курами Кешку и Вальку:

– Чо затеяли, негодники! Чур на вас!

В дверях появился Мишка, неся на вытянутых руках фырчащий самовар. Поставил у стенки на табуретку, вопрошающе глянул на Филиппа. Тот кивнул парню, делая пригласительный жест к столу. Мишка заулыбался, обнажив изрядно попорченные зубы, загремел табуреткой, усаживаясь. Катерину видно не было, в бане убиралась.

– Нюра, чево ты там? Давай, заждалися! – позвал Цупко, сворачивая в кулаке сургуч с бутылочного горлышка. Ловко выбил пробку и наклонил бутылку над стопками. Анна села напротив Мишки, по правую руку от Филиппа.

– Но… Со свиданьицем! – Поднял он граненую рюмку, больше смахивающую на стакан, но все равно потерявшуюся в его лапе. – Эх-ма, душа, отступись!

Ткнул рюмкой в рюмку, отчего у Алексея Андреевича немного сплеснулось на столешницу, хекнул и, задрав голову со спутанной седой и неопрятной бородою, вылил водку в черный распяленный рот.

– Ух-ха, пошла, родимая! Чо задержался-то, Андреич! Сплески – богу бурятскому, самбайну, язви его!

Бизин выпил. Водка огненно разлилась в груди, запекло в горле. Поперхнувшись, потянулся за малосольным огурчиком с желтеющей спинкой, захрустел, выдыхая сивушный смрад.

– Энто, Андреич, первая колом, – усмехаясь, снова наполнил рюмки Филипп, – зато втора точно соколом проскочит! Давай! Пока живы – не помрем, выпьем – и еще нальем!

Больше чокаться не стал, сразу потащил рюмку ко рту. Но выпить не успел, вздрогнул, как и все за столом, от взрыва остервенелого собачьего лая.

– Тьфу ты, аспиды чертовы! – Поднялся, вышел на крыльцо. И тут же выругался:

– Мать твою за ногу! Принесла нелегкая, кость им в горло!

Анна выскочила следом. Через мгновение вновь показалась в дверном проеме, прислонилась к косяку с побелевшим лицом. Встревоженному, выбирающемуся из-за стола Алексею Андреевичу одними губами прошипела:

– Ну что, дождалися, ироды…

Бизин осторожно выглянул во двор и увидел, как в ворота, придерживаемые Филиппом, въезжают четверо конных в милицейских фуражках. Один, плотный, с кирпичным широкоскулым лицом, перегнувшись, врезал нагайкой подскочившую ощерившуюся дворнягу. Взвизгнув, она еще пуще залилась злобным лаем, но от всадника метнулась подальше.

– Цыть, холера!

У крыльца милиционеры спешились. Не обращая внимания на опасливо лающую издали дворнягу и рвущего цепь у сарая волкодава, намотали поводья на перильца.

– Хозяин! – громко позвал Филиппа, все еще вцепившегося в створку ворот, высокий, горбоносый, с начальственной повадкой. – Чего ты там прилип, ну-ка, топай сюда!

Цупко медленно поплелся к крыльцу, следом, вначале прячась за его спиной, прошмыгнули к матери притихшие ребятишки.

– Веселей ногами перебигай, когда тебя Гадаскин кличет! – рявкнул на Цупко горбоносый. Широко расставив ноги и покачиваясь с пятки на носок, поигрывал зажатой в скрещенных за спиной руках нагайкой. Голос с гнусавинкой, картавый, с представительным обликом горбоносого совсем не вяжется.