Прощай, оружие! - Эрнест Хемингуэй

— Вы не возражаете, если мы тоже на нее поставим? — спросилКроуэлл.

— Валяйте, валяйте. Только не говорите жене, что это я вампосоветовал.

— Давайте выпьем чего-нибудь, — сказал я.

— Нет, спасибо. Я никогда не пью.

Мы поставили на номер пятый сто лир в ординаре и сто вдвойном и выпили еще по стакану виски с содовой. Я был в прекрасном настроении,и мы подцепили еще двоих знакомых итальянцев и выпили с каждым из них и потомвернулись наверх. Эти итальянцы тоже были очень церемонны и не уступали в этомотношении тем двоим, которых мы повстречали раньше. Из-за их церемонностиникому не сиделось на месте. Я отдал Кэтрин билеты.

— Какая лошадь?

— Не знаю. Это по выбору мистера Мейерса.

— Вы даже не знаете ее клички?

— Нет. Можно посмотреть в программе. Кажется, пятый номер.

— Ваша доверчивость просто трогательна, — сказала она. Номерпятый выиграл, но выдача была ничтожная.

Мистер Мейерс сердился.

— Нужно ставить двести лир, чтобы получить двадцать, —сказал он. — Двенадцать лир за десять. Не стоит труда. Моя жена выиграладвадцать лир.

— Я пойду с вами вниз, — сказала Кэтрин.

Все итальянцы встали. Мы спустились вниз и подошли кпаддоку.

— Тебе тут нравится? — спросила Кэтрин.

— Да. Ничего себе.

— В общем, тут забавно, — сказала она. — Но знаешь, милый, яне выношу, когда так много знакомых.

— Не так уж их много.

— Правда. Но эти Мейерсы и этот из банка с женой и дочерьми…

— Он платит по моим чекам, — сказал я.

— Ну, не он, кто-нибудь другой платил бы. А эта последняячетверка итальянцев просто ужасна.

— Можно остаться здесь и о??сюда смотреть следующий заезд.

— Вот это чудесно. И знаешь что, милый, давай поставим натакую лошадь, которой мы совсем не знаем и на которую не ставит мистер Мейерс.

— Давай.

Мы поставили на лошадь с кличкой «Свет очей», и она пришлачетвертой из пяти. Мы облокотились на ограду и смотрели на лошадей, которыепроносились мимо нас, стуча копытами, и видели горы вдали и Милан за деревьямии полями.

— Я здесь себя чувствую как-то чище, — сказала Кэтрин.

Лошади, мокрые и дымящиеся, возвращались через ворота. Жокеиуспокаивали их, подъезжая к деревьям, чтобы спешиться.

— Давай выпьем чего-нибудь. Только здесь, чтобы видетьлошадей.

— Сейчас принесу, — сказал я.

— Мальчик принесет, — сказала Кэтрин. Она подняла руку, и кнам подбежал мальчик из бара «Пагода» возле конюшен. Мы сели за круглыйжелезный столик.

— Ведь правда, лучше, когда мы одни?

— Да, — сказал я.

— Я себя чувствовала такой одинокой, когда с нами были всеэти люди.

— Здесь очень хорошо, — сказал я.

— Да. Ипподром замечательный.

— Недурной.

— Не давай мне портить тебе удовольствие, милый. Мы вернемсянаверх, как только ты захочешь.

— Нет, — сказал я. — Мы останемся здесь и будем пить. Апотом пойдем и станем у рва с водой на стиплчезе.

— Ты так добр ко мне, — сказала она.

После того как мы побыли вдвоем, нам приятно было опятьувидеть остальных. Мы прекрасно провели день.

В сентябре наступили первые холодные ночи, потом и дни сталихолодные, и на деревьях в парке начали желтеть листья, и мы поняли, что летопрошло. На фронте дела шли очень плохо, и Сан-Габриеле все не удавалось взять.На плато Баинзицца боев уже не было, а к середине месяца прекратились бои и подСан-Габриеле. Взять его так и не удалось. Этторе уехал на фронт. Лошадей увезлив Рим, и скачек больше не было. Кроуэлл тоже уехал в Рим, откуда должен былэвакуироваться в Америку. В городе два раза вспыхивали антивоенные бунты, и вТурине тоже были серьезные беспорядки. Один английский майор сказал мне вклубе, что итальянцы потеряли полтораста тысяч человек на плато Баинзицца и подСан-Габриеле. Он сказал, что, кроме того, они сорок тысяч потеряли на Карсо. Мывыпили, и он разговорился. Он сказал, что в этом году уже не будет боев и чтоитальянцы откусили больше, чем могли проглотить. Он сказал, что наступление воФландрии обернулось скверно. Если и дальше будут так же мало беречь людей, какв эту осень, то союзники через год выдохнутся. Он сказал, что мы все ужевыдохлись, но что это ничего до тех пор, пока мы сами этого не знаем. Мы всевыдохлись. Вся штука в том, чтоб не признавать этого. Та страна, котораяпоследней поймет, что она выдохлась, выиграет войну. Мы выпили еще. Не из штабали я? Нет. А он — да. Все чушь. Мы сидели вдвоем, развалившись на одном избольших кожаных диванов клуба. Сапоги у него были из матовой кожи и тщательноначищены. Это были роскошные сапоги. Он сказал, что все чушь. У всех на уметолько дивизии и пополнения. Грызутся из-за дивизий, а как получат их, таксейчас и угробят. Все выдохлись. Победа все время за немцами. Вот это, чертподери, солдаты! Старый гунн, вот это солдат. Но и они выдохлись тоже. Мы всевыдохлись. Я спросил про русских. Он сказал, что и они уже выдохлись. Я скоросам увижу, что они выдохлись. Да и австрийцы выдохлись тоже. Вот если бы имполучить несколько дивизий гуннов, тогда бы они справились. Думает ли он, чтоони перейдут в наступление этой осенью? Конечно, да. Итальянцы выдохлись. Всезнают, что они выдохлись. Старый гунн пройдет через Трентино и перережет уВиченцы железнодорожное сообщение, — вот наши итальянцы и готовы. Австрийцы ужепробовали это в шестнадцатом, сказал я. Но без немцев. Верно, сказал я. Но онивряд ли пойдут на это, сказал он. Это слишком просто. Они придумают что-нибудьпосложнее и на этом окончательно выдохнутся. Мне пора, сказал я. Поравозвращаться в госпиталь.

— До свидания, — сказал он. Потом весело: — Всяческих благ.— Пессимизм его суждений находился в резком противоречии с его веселым нравом.