Ярое око - Андрей Воронов-Оренбургский

— Заткнись, собака! Воин из тебя, как из дерьма стрела. Пусть он говорит!

Огромный Плоскиня вздрогнул, как пришпоренный мерин. Ещё мгновение назад он готов был броситься на мечи часовых и голыми руками хоть одному из них да свернуть шею, но что за напасть?.. Его будто опоили колдовским зельем, придавили многопудовой могильной плитой...

Старик, заглянувший ему в зрачки цепенящим, высасывающим взором, ровно выцедил, как вампир, все его молодецкие силы, умертвил в нём бунтарство и волю.

— Набоялись оне вас шибко... струхнули, — ответил Плоскиня непослушным, тяжёлым, как наковальня, языком. — Слыхал я на переправах, иго когдась ваши нагрянули в их посадище Шарукань, все половецкие ханы разбежалися, як тараканы... Одне в пределы русские, други в хазарские...

— Кто бежал к урусам? Много?

— Хватает... И первый богач и хищник Степи — Котян, коего третьего дня рвали ваши своры... Шелудив и сир ионе безбожник Котян...

— Кто ещё? — Субэдэй оторвался от своих костяшек и пристально уставился на бродника.

— Гутарят, и лукоморские половцы, и Багубарсова тьма... и токсебичи, и Бастеева чадь, словом, в Киеве их теперь под захлёб... Як вшей на гаснике[177]... Тяжко городу, душно княжьему двору.

— Где сейчас главный сила урус-конязь? Где Киев-рать?

— А я откель знаю? То только Богу ведомо.

— Врёшь, пёс! — Глаз старика вспыхнул гневом. Он оглядел Плоскиню, как мясник ощупывает намётанным глазом матерого бугая[178], коего надо завалить, ищет на его широком лбу «мету», куда надлежит с размаху ахнуть тяжёлым колуном; затем погрозил скрюченным пальцем: — Говори, урус... всё говори, что твой знает! Не заметай след! А то мой бросит на тебя плаху и насадит сверху двадцать нукер! Твой запищит, как байбак[179], да сдохнет...

— А ты не пужай, тугарин, пуганый...

— Хай, хай, урус! — Багатур скривил в улыбке потемневшее лицо, ставшее похожим на печёное яблоко. — Хороший урус... хитрый. Зачем твой Субэдэй врать? Мой всё о твой знает. Твой моих нукер убивал! Э-э, что сделать с тобой за это? Не знать? — монгол щёлкнул пальцами. — Зато мой знать. Твой будет наказан. Пошёл!

Субэдэй легко поднялся с ковра и указал блестевшим каштановым оком на дверь, у которой поджидали рослые тургауды с мечами в руках. Повинуясь этому дьявольскому, смеющемуся, жестокому взгляду, Гурда и Плоскиня покорно пошли.

...После мерклого сумрака юрты яркий свет резал глаза, ветер, пахнущий дымом кизяка и лошадьми, ломко стеклил слезою глаза.

Впереди и сзади шли караульные, лязгая оружием, покалывали пленников в спину мечами, если кто-то из них оступался или задерживал шаг.

— Це шо ж... мать честная?.. Никак до ямы... повели... идолы!.. — От нахлынувшего страха у Гурды, как в жуткий мороз, когда звонким леденцом бренчит о землю плевок, слова замерзали на дроглых губах.

Ничего не ответил Плоскиня на заполошные мольбы давнего дружка-приятеля; слышал только, как в собственных висках гулко стукотела и гудела кровь.

...Время было — крутнуться вепрем и ударом могучих, окольцованных путами рук сокрушить плоскорожего стражника! Вырвать меч и, уклоняясь от копий и стрел, бросаясь оголтелым зверем из стороны в сторону, добежать до осёдланных коней!.. «Гибель?! Да и чёрт с ней!.. На миру и смерть красна! Она, сука строгая, скореече татар даст волюшку и вечный покой... покой... покой... по-кой...»

Так судорожно думал Плоскиня и так яро настраивал себя шаг за шагом, наливая каждый вершок своей богатырской плоти неистовой силой, но... капало драгоценное времечко, истекало, как вода, сквозь сжатые персты, а он продолжал обречённо, что бык на кольце, следовать в поводу за своими палачами, разбивая пыль налитой чугуном стунью, с жутью и сводящим с ума отчаяньем понимая, что нет в нём прежнего бойцовского духа. Был! Да весь вышел, как воздух из дырявого бычьего пузыря.

...Плоскиня и Гурда шагнули вслед за стражей в скопище набежавших татар, перед ними расстелилась ревущая улица. Они остановились неподалёку от пёстрого ряда кибиток, стиснутые со всех сторон кочевниками, ощупываемые сотнями жадных глаз.

Властный взмах руки Субэдэя раздвинул толпу, образуя пустынный круг. За спиной зловеще зарокотали бубны и черепаховые трещотки. Рядом скользнул ужимистой тенью шаман. На его костлявых обнажённых плечах, как живая, дёргалась и колосилась на ветру густым ворсом хвостатая волчья шкура. Жуткая костяная маска, гремящая бубенцами, на миг задержалась взором на пленниках. В чёрных провалах кости сыро блеснули глаза. Но когда пленники ненароком встретились с ними, то в ответ получили огненный, полный ненависти взгляд, словно жгучая плеть снова обожгла их скулы.

Шаман, узрев их пепельные лица, издал душераздирающий торжествующий вопль и пустился в неистовый пляс в вихре перьев и колдовских оберегов[180] вокруг урусов.

...Гурда лишился речи, когда увидел на груди язычника густое ожерелье, но не из звериных когтей, а из высушенных человеческих пальцев. Ноги более не слушались его, и без того перетянутые нервы сдали мгновенно. Он заревел навзрыд, умоляя Плоскиню не бросать его на растерзание поганым, будто тот и в самом деле что-то мог изменить...

Субэдэй в сопровождении Джэбэ Стрелы подал знак — нукеры вывели под уздцы на центр круга четырёх храпящих вороных коней. В их злых глазах дрожало чёрное пламя... Через холку и круп сбегали концы длинных верёвок...

Беспредельный ужас вспыхнул и погас в очах Гурды, когда скрюченный, с обгрызенным ногтем палец Субэдэя указал именно на него.

Гурда дико орал, пытался отмахиваться... рычал и кусался; рухнул, как сноп, под ударом палицы... Ноги его безжизненно корябали спёкшуюся землю, а он цеплялся за кольчуга волочивших его тургаудов, мотал окровавленным челом, вырывался и страшно хрипел:

— Пусти-и, гады! Пусти-и! Ради Христа! Меня-то пошто? Ой, да за шо же вы? Плоскиня-а-а! A-а! А-а-а-а!

Кряжистый монгол с отрубленным ухом яростно саданул его в пах коленом, но и тогда, задыхаясь от новой темнючей боли, корчась в пыли у ног палачей, он инстинктивно по-собачьи жался к их сапогам, которые вразнобой беспощадно пинали его по рёбрам, по лицу, и продолжал задушенно скулить:

— Ради Христа... Ради Хрис-та-а-а...

...Тупо, с очугуневшим лицом смотрел на все эти зверства Плоскиня. Животный всепоглощающий страх сковал его по рукам и ногам, превратил в соляной столб, в грудине которого острогой застрял ледяной ужас.