Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева

моя омывает присохшие раны скал. Слезы мои падают в их морщины. Хочу убежать от боли своей. Там, наверху, вся трава мокрая, то ли от моих слез, то ли от слез неба. Падаю лицом в траву…

Нашла меня подруга, когда возвращалась с гор с корзиной кизяков. Ни о чем не спрашивая, она смыла с моих ран кровь, приложила подорожник. А у наших ворот, чтобы меня не мучили расспросами, переложила свою корзину на мою спину.

Ночью я металась в бреду. Я убивала ненавистную Супайнат…

А утром мне надо было идти в школу. И, как назло, на улице мне встретилась Супайнат. Она шла, блестя глазами, к дому Мухтара.

…И вот теперь я сидела в доме той самой Супайнат. У меня на коленях лежал ее ребенок. Вместо старого дома Аминат они отстроили новый: большой, двухэтажный. А куст колокольчиков сберегли. Он жил, он цвел.

Да, необъяснимую власть имеют над человеком воспоминания. Прошлое не умирает. Жизнь только оттесняет их в самый потаенный уголок сердца и памяти. Но чуть почувствуешь тот же запах, увидишь тень, упавшую, как тогда, и все оживает в тебе, бьется, болит…

Наверное, потому я тревожно прислушивалась к звукам на улице, боялась встречи с Мухтаром…

Одно только ушло навсегда — прежняя ненависть к сопернице. Ненависть — не стойкое чувство. Стойкое — любовь.

Супайнат! Какая она достойная жена и мать. Все в их большом двухэтажном доме дышало покоем, уютом, доброй женской заботой. Трех своих сыновей она назвала именами погибших братьев Мухтара.

Бедная бабушка Аминат, да она бы заново родилась, если бы хоть раз услышала, как Супайнат скликает домой сыновей: «Абдула! Абдулкадыр! Абдулмежид!»

Сколько сказок и легенд, бывало, рассказывала бабушка Аминат в длинные зимние вечера после того, как все письма были написаны. Слабый свет затухающих углей в очаге да снега в окне освещали ее смуглое, коричневое лицо. А я слушала ее рассеянно. Я тогда не думала, что каждая легенда — судьба, каждая легенда — это горсть золота.

Помню, живо помню и еще одну женщину из моего детства — старую Хандулай. Когда она умерла, скорбел по ней весь наш аул. Но не это меня удивляло. Даже из самых дальних аулов люди шли и шли к ее дому…

ПУЧОК МЯТЫ

Она лежала на высоком шерстяном матрасе, застеленном поверх паласа простыней из ситца. Ситец этот был такой яркий, что его красные, фиолетовые, желтые цвета сразу бросались в глаза при входе в полутемную, пропахшую лекарствами комнату. Хандулай лежала неподвижно, выпростав худые, жилистые руки из-под одеяла в таком же ситцевом цветастом пододеяльнике.

В ауле давно привыкли к ее пестрой одежде: даже в глубокой старости она не изменила своей привычке и любила повторять: «Жизнь у меня и так несладкая, что же я буду еще больше омрачать ее, надевая темные вещи?»

А жизнь, и правда, редко баловала ее.

В шестнадцать лет Хандулай выдали замуж. Мужа своего она впервые увидела на брачной постели. На его голове — хоть с фонарем ищи — нельзя было найти ни одного черного волоса. А на самой макушке блестела такая круглая и гладкая лысина, что подруги насмехались над Хандулай. Это бы еще полбеды. Но у нареченного к тому же оказалось только одно ухо.

Разные сплетни ходили по этому поводу в ауле. Одни говорили, что он в детстве играл с порохом, а другие утверждали, что в юности он охотился за чужим добром и однажды ночью хозяин одним метким выстрелом разнес ему ухо.

Но так это было или иначе, никто не знал. А Хандулай ни о чем не расспрашивала мужа. Родственников же у него не было. Зато был огромный каменный дом. На этот дом и позарился отец Хандулай. Но просчитался. Потому что муж Хандулай Тахирбек не только не сблизился с отцом жены, но даже и ей запретил навещать его. Тахирбек вообще чуждался людей, ни с кем не дружил, и выманить из него слово было так же трудно, как выжать из камня стон.

Он страдал одним тяжелым недугом, который иссушил его и сделал желтым, как пергаментная бумага. И когда его схватывал приступ, зубы у него стучали друг о друга, словно два стальных клинка. А Хандулай собирала со всего дома одеяла и шубы и набрасывала на мужа. Но все равно он так трясся, что ей казалось, вместе с ним сотрясается весь дом.

И вот однажды во время такого приступа малярии он слабой рукой указал ей на полку, где стояли две стеклянные банки с лекарствами. Хандулай высыпала из одной желтый порошок и, как обычно, подала ему. А минут через десять он страшно побледнел и, еле ворочая языком, спросил жену: «Ты из какой банки дала мне лекарство?»

Испуганная Хандулай указала на банку.

«Дрянь!» — вдруг закричал Тахирбек и, собрав последние силы, бросил в нее кинжалом.

Хандулай успела захлопнуть за собой дверь. Но удар был так силен, что клинок прошел сквозь доски и оцарапал ей руку. Увидев кровь, она в страхе выбежала во двор, криком привлекая внимание соседей.

Тахирбек так и не встал с постели. Оказывается, в этой банке он хранил яд, купленный за большие деньги, чтобы отравить одного своего врага.

После этой истории люди стали как-то косо поглядывать на Хандулай. И хотя никто в ауле не любил жадного и скрытного Тахирбека, теперь, после его смерти, все находили, что он был совсем неплохим человеком: никому не делал зла и вот пал жертвой своей жены, которая умышленно отравила его, чтобы овладеть его богатством и выйти за молодого.

И ни один человек не сочувствовал бедной Хандулай, которая теперь одна, без чьей-либо помощи, вела большое хозяйство: и ходила за скотом, и обрабатывала участок земли, доставшийся от мужа, словом, выполняла работу, с которой и сильный мужчина не справился бы.

Траур по мужу она носила всего год. И это не понравилось. «Где это видано, чтобы женщина, только похоронившая мужа, сняла черную одежду?» Тут уж все окончательно уверились в том, что Хандулай нарочно отравила мужа, а теперь яркими платками хочет заманить молодого.

Лицо у нее было худое, взгляд острый, пронзительный. Зубы редкие и мелкие. Ходила она такими шажками, что расстояние между ними было, наверное, не больше сантиметра. Говорила она мало, даже когда ей в лицо бросали оскорбления, отмалчивалась и спешила уйти.

И вот эта-то женщина, своей рукой отправившая мужа на тот свет и давшая людям столько поводов для пересудов, эта во всем виноватая и