Самая прекрасная земля на свете - Грейс Макклин

— Дядя Стэн, — сказала я на следующее утро на собрании, — вы мне нашли адрес брата Майклса?

— Ах, голова дырявая, — сказал Стэн. — Прости, малыш, позабыл. Ты мне напомни еще раз.

— Ладно.

Он сказал:

— Ты как там?

— Нормально, — сказала я. — Просто мне очень нужно ему написать.

— Ладно, — сказал дядя Стэн, — сделаю себе памятку. — Он достал клочок бумаги, написал на нем что-то, сложил и засунул под обручальное кольцо. — Ну как?

— Здорово, — сказала я.

Дядя Стэн нахмурился:

— У тебя точно ничего не случилось, малыш? Как там дома дела?

— Нормально, — ответила я.

Я не могла ему рассказать про вчерашнюю историю с Дугом Льюисом. Папа бы рассердился. Да и вообще, все это как будто застряло у меня поперек груди: попытаешься вытащить — будет очень больно.

Когда мы вернулись домой, я попросила у папы листок писчей бумаги.

— Зачем? — спросил он.

— Написать брату Майклсу.

— Кому?

— Брату, который к нам приезжал и говорил про то, как двигают горы.

— С чего это ты вдруг собралась ему писать?

— Он мне понравился.

Папа покачал головой и пошел в промежуточную комнату. Взял лист бумаги со своего стола.

— Больше не дам, — сказал он. — Так что смотри не испорти.

Я пошла наверх. Подумала — письмо ведь можно написать и прямо сейчас, хотя у меня пока нет адреса. Очень хотелось с кем-нибудь поговорить. Я написала:

Дорогой брат Майклс!

Это Джудит Макферсон, девочка, с которой Вы разговаривали после лекции о горчичных зернышках. Помните, Вы еще подарили мне несколько зернышек? Я надеюсь, что у Вас все хорошо.

Я минутку подумала.

Я пишу, чтобы поблагодарить Вас за то, что Вы приехали к нам в общину. Ваша лекция изменила мою жизнь. Когда я вернулась домой, я сотворила чудо, а потом еще много разных чудес, но первое случилось в ночь после того, как Вы сказали мне про веру. Я понарошку устроила снегопад в своем игрушечном мире — и пошел настоящий снег. У меня в комнате есть мир, сделанный из всякого хлама. Я устроила там снегопад, а потом пошел настоящий снег, помните?

После этого я снова устроила снегопад, а потом я велела ему прекратиться. Потом я вернула соседке ее кота, а еще наказала одного мальчика в школе. Но теперь он все время стучит в нашу дверь, а вчера его отец стал угрожать моему папе в магазине и назвал папу «штрейкбрехером».

Я пожевала кончик карандаша.

От полиции никакого толку. Никто не верит, что я могу творить чудеса. Да, а еще я много раз слышала голос Бога.

«А вот это вычеркни», — сказал Бог.

— Не хочу.

«Это опасно», — сказал Бог.

— Но у меня же нет другого листка бумаги.

«Вычеркни!»

Я вычеркнула.

Дело в том, что теперь я не знаю, следует ли мне и дальше творить чудеса. Обладать этим даром не так просто, как кажется.

Вы говорили, что главное — сделать первый шаг, а у меня теперь получается, что вот я его сделала, а обратно не вернуться.

Тут папа крикнул: «Ужинать!», я свернула письмо, положила в дневник, спрятала и то и другое под половицей и пошла вниз.

Через некоторое время мы осмысляли Грехопадение, которое случилось шесть тысяч лет назад — от нас до Иисуса две тысячи лет, от Иисуса до Адама — четыре тысячи, сказал папа, а я попыталась осмыслить, почему мне опять приходится есть горькую зелень, и ничего не сказала. Только все это, похоже, отразилось у меня на лице, потому что папа сказал:

— В Африке тысячи детей были бы только рады такому ужину.

Я чуть было не ответила: «Так давай им его и отправим», но тут мы услышали, что в прихожей что-то разбилось.

Папа сказал:

— Оставайся здесь. — И вышел.

Я так долго ничего не слышала, что в конце концов встала и тоже пошла в прихожую. Там меня сразу же встретил порыв ветра с дождем. А потом я увидела, что папа стоит, повернувшись ко мне спиной, а у ног его — осколки цветного стекла, а среди осколков — кирпич, а на том месте, где во входной двери был витраж, теперь — большая дыра. А за ней ночь.

Папа прочистил горло. Он сказал:

— Пожалуйста, вернись в кухню.

Я села у печки, подтянула вверх колени и положила на них подбородок. Я сказала Богу:

— Пожалуйста, помоги папе.

В коридоре раздался папин голос:

— Я звоню сообщить, что в моем доме только что разбили стекло. Да… на входной двери… Минут пять назад… нет, сейчас — нет.

Я уставилась в огонь. Угли мерцали, вспыхивали, но в самой сердцевине, где они были совсем бледными, ничего не двигалось.

— Я требую, чтобы сюда кого-нибудь прислали, — говорил папа. — Я уже сообщал, что здесь происходит, но ничего предпринято не было… Нет. Это вы послушайте. У меня десятилетняя дочь…

В огне образовались пещеры. А еще расщелины, каньоны и овраги. Я представила себе, что лечу к центру земли. Жар лизал щеки. Жар спек губы. Я закрыла глаза, их тоже омыло жаром.

Папа все говорил. Я углубилась еще дальше в огонь. Это напоминало тихую смерть или сон. Лицо защипало, но я не отодвинулась. Так, наверное, чувствует себя звезда, подумала я, а звезды — это просто печки, которые сжигают сами себя, а потом рушатся внутрь, которые становятся все краснее и краснее, а потом все холоднее и холоднее, пока не останется только горстка серого пепла.

Щелчок — это папа положил трубку. Я отодвинулась вместе со стулом. Когда он вошел в кухню, по его голосу невозможно было сказать, что вообще что-то случилось. Он сказал, что сначала уберет осколки, а потом мы будем дальше читать Библию.

Мне он не позволил помочь. Я смотрела от дверей в кухню, как он сгребает осколки в ведро. Видела, как он их заворачивает, чтобы мусорщики не поранились. Видела, как подметает пол, потом проводит по нему рукой на случай, если еще что-то осталось.

— Несколько недель не ходи здесь в одних носках, — сказал он.

— Хорошо, — сказала я. Подняла голову и закричала.

В дыру, образовавшуюся в двери, глядело лицо, трясущееся белое лицо с красными губами, темными волосами, в полиэтиленовой накидке от дождя. Папа тоже подскочил. А потом сказал:

— Миссис Пью!

— О, Джон! Я все видела! — сказала миссис Пью. Она будто бы растворялась. Черные змейки сползали по ее лбу, голова тряслась почем зря. — Трое мальчишек на велосипедах!

— Я знаю, — сказал папа. — Я уже звонил в полицию. Они этим займутся.