Двор на Поварской - Екатерина Рождественская

– А какой год-то?

– Ну где-то середина двадцатых…

Поля задумалась, посмотрела вверх, словно на сероватом низком потолке были написаны необходимые цифры, и стала рассказывать:

– Ну, картошка тогда копеек 90 за кило была, я помню, сахар под 80, соль по 10 копеек, селедка наша астраханская по 40. Да вряд ли он продукты покупал, небось, в ресторане все и прокутил!

– Скорее всего, – согласилась Алла, зная компанейский характер Михаила Аркадьевича. – Стоило того. Он говорил, что самому Маяковскому понравилась его «Гренада», представляете? Что тот читал стихи Светлова на своем вечере в Политехническом музее. А потом сказал ему, что после таких стихов можно уже и ничего не писать, все равно Светлов останется поэтом одного этого стихотворения. Это он зря, конечно, так. Сколько еще Светлов гениального написал!

Они обе, Лидка и Поля, сидели за столом и ловили каждое слово Аллы, улыбаясь чему-то своему и восторгаясь, как все идет, что их девочка в правильном месте. С правильными людьми. Лидка в глубине души даже радовалась такому ходу событий, хотя часто вздыхала, представляя, как Аллочка, останься она в балетной школе, уже взлетала бы в своем фирменном прыжке над сценой Большого театра, улыбающаяся, искрящаяся, как к ее ногам летели бы цветы, с галерки кричали бы «Браво!», а из партера передавали бы букеты с записочками. Но что уж теперь – поздно вздыхать о сцене, будущее дочки вырисовывалось еще интереснее, а главное, не было ограничено выходом на пенсию в 35 лет! Лидка слегка барабанила пальцами по столу – она так делала очень часто, когда ей необходимо было сосредоточиться. Или просто привыкла двигаться, а поскольку танцевать могла не всегда, то хоть пальцы выделывали простецкие «па» на столе. Поля вдумчиво перебирала крошки на скатерти, то собирая их в щепотку, то снова размазывая пальцем по ткани.

Не все преподаватели, конечно, отличались творческим подходом, рассказывала Алла, такие обычно вели предметы, которые сдать без зубрежки никак не удавалось, какой-нибудь там диамат, марксизм или историю КПСС. Был один противный профессор, совершенный заплесневелый сухарь, который несколько раз не ставил зачет, по-своему это объясняя:

– Вы предмет знаете, студентка Киреевская, ничего не могу сказать, но знаете его неточно, а неточно знать – это гораздо хуже, чем ничего не знать вообще! – и отправлял дозубривать, чтоб до запятой, чтоб слово в слово и чтоб не говорить аббревиатурами, сокращать бытово и буднично великое творение – КПСС, а обязательно торжественно расшифровывать и гордо произносить – Коммунистическая партия Советского Союза.

– Ты мне про Паустовского лучше расскажи, он же у вас ведет что-то! Нравится он мне, лицо такое породистое, благородное, – попросила Лидка. – Чего мне про неинтересное слушать!

– Ну хороший он человек, Константин Георгиевич, хотя я особо с ним не сталкиваюсь, но наслышана. Чего рассказывать-то, мам? Невысокий худой небожитель, вот и все. У нас там все сплошные классики! Входишь в институт, как в Ленинскую библиотеку, – слева стоит Твардовский, не томик, а сам лично, по лестнице спускается Катаев, в курилке со студентами Исаковский, а из деканата выходит Симонов. У Симонова улыбка странная, я заметила, появляется и исчезает в секунду. Смеется и вдруг раз – совершенно серьезный, не живет улыбка на его лице долго, словно улетает, как только меняется настроение. Ну все там по-разному преподают, особо и не расскажешь. На семинар Евгения Долматовского ходила – он здорово объясняет, как надо работать, практик. А Луконин много цитирует, память безграничная.

Лидка задумчиво отвела глаза – с Лукониным у нее был давний, еще довоенный роман, то затухающий, то распаляющийся и непонятно по какой причине так долго длящийся. Он как приехал в Москву, стал приходить играть в волейбол около их двора, где собиралась вся тогдашняя писательская молодежь. Муж Лидкин был в разъездах, в поисках себя, лучшей жизни, дешевой водки, более простой и спокойной женщины. Лидка и зацепилась тогда взглядом за молодого и спортивного парня, который вертелся все время под ногами. «Ну и что, что на 15 лет младше, паспортные данные важны в отделе кадров, а тут жизнь, – объясняла она матери. – И потом он настоящий мужик!»

Вот уже и война прошла, а Луконин все захаживал в подвал по старой памяти, не любил он забывать, не получалось у него вычеркивать из жизни тех, с кем когда-то было хорошо. Лидка бежала сразу на кухню жарить блинчики – самую простую, быструю и вкусную еду, накрывала не в доме, а в беседке, если позволяла погода. Вынимала из холодника водку (ее всегда про запас было вдоволь), и садились они шептаться под раскидистым девичьим виноградом, покрывающим всю беседку плотным слоем резных листьев. Удивительно, что когда появился Принц, то и он даже не порывался воспротивиться довольно частым приходам чужого мужчины. Поначалу фырчал с улыбкой что-то малопонятное, но Лидка, видимо, как-то так по-особому объяснила ему необходимость Луконинских визитов, что Принц сдулся, сдался, попривык и иногда даже бегал на угол за закуской для Михаила. Сам за стол никогда не садился, хотя и зван был, но понимал, что только для проформы и из приличия. А Лидка часто думала про своих мужчин: вон как вырос человек – известный поэт, преподает в Литинституте, – и все вздыхала, вспоминая Бориса. Ну что ж, все, что не делается, то не делается. А Принц… Ну что Принц? Анатолий, одним словом.

– Ну вот, еще Каверин у нас преподает, Александр Коваленков, – продолжала Алла.

– Ты мне хоть про однокурсников расскажи, – засмеялась Лидка, – а то все старички-фронтовички. Молодежь давай!

– Не разобралась пока, серая масса какая-то, разве что один цветом выделяется, но пока только цветом галстука! – улыбнулась Алла.

– Так ты приводи домой, разберемся! – пообещала Лидка.

Привела однажды того, в галстуке. Он казался смешным и необычным, этот худющий верзила с Урала, Генка Пупкин, длинноносый, с вечным прищуром, словно подозревал всех вокруг, и до странности крикливо одевающийся. Откуда у него были эти попугаистые галстуки, болтающиеся до колен, эти яркие рубашки, эти разноцветные пиджаки – в магазинах же такого не продавали, сам, что ли, шил? Хотел выделиться, чтоб издалека видели – Генка идет! Был он на курс младше Аллы, но разница в возрасте никогда его не смущала. Мог запросто общаться со старшекурсниками, даже с преподавателями иногда говорил панибратски, улыбаясь и похлопывая по плечу. Был в нем вызов, полудетский задор и обескураживающая обаятельная наглость, которая помогала решать многие проблемы. Только он, видимо, мог поступить в институт, не закончив школу и, соответственно, не приложив к документам аттестат зрелости. Его приняли – был чертовски талантлив. А он в ответ пообещал аттестат когда-нибудь показать. А как показать то, чего нет? В общем, обещал, что вот-вот подвезут, пудрил всем мозги в деканате, что отдаст после каникул, широко улыбаясь, врал, что аттестат уже дома, только забыл в карман положить.

Окуджава и мама в Литинституте. Все курят! Ужас!