Двор на Поварской - Екатерина Рождественская

Вот этого Генку и привела, который вдруг начал активно за ней ухаживать: читал стихи ей и только ей, угощал вином, провожал по бульвару домой, приглашал в кафе. Вцепился, как бульдог, – не оттащишь.

– Выскочка какой-то, осторожнее с ним, – предупредила бабушка, увидев первый раз долговязого.

– Даже Минтай его облаял, – сказала Лидка.

– Так Минтай на пиджак его красный бросился, – уточнила Алла.

– Своего просто узнал, угрозу двору почувствовал. Кобель он и есть кобель, даже не кобель, а волчонок, – знающе согласилась Лидка. – Глазками постреливает, ручками шебуршит по галстуку, странный экземпляр. Но любопытный.

Долго провожать студентку домой за просто так, видимо, не входило в планы молодого поэта. После нескольких неловких попыток юношескую дружбу перевести в более интимное русло Генка получил от начинающего литературного критика весомый отказ в виде пощечины. Генка удивился, но все быстро понял и, потирая щеку, мило попросил не обижаться – он же поэт, ему нужны эмоции.

– Не по адресу, – ответила Алла.

Спортивная площадка во дворе на Поварской

Народ на курсе собрался разномастный, со всех концов страны, из-за границы, отовсюду. Парней было намного больше – на 120 мужских особей всего пять девичьих. Были вообще малограмотные экземпляры: в какой-нибудь республике давали разнарядку на несколько человек, чтобы направить в Московский литинститут, так и брали без отбора, методом тыка. Зато после учебы такие товарищи уже хорошо говорили по-русски и даже умели немного писать. Среди самих студентов были и фронтовики – хоть и довольно молодые, но почти все седые. По большей части они ходили молчунами – о чем им с желторотыми разговаривать?

Алла стала потихоньку звать однокурсников в дом. Они с удовольствием принимали приглашение. Иногда, правда, приземлялись в шашлычной прямо рядом с Литинститутом, но деньги в те студенческие времена почти ни у кого не водились, и постепенно студенческой штаб-квартирой стал подвал на Поварской. Самым большим шиком было поймать на бульваре мотор, на сэкономленную трешку проехать с друзьями до родных ворот, красиво притормозить и вывалиться кучей из машины под удивленные взгляды постаревшего Тараса и взъерошенного Минтая. И стайкой в подвал к Киреевским. Потом подтягивались те, кто пешком, потом еще и еще, и уже весь маленький дворовый закуток у дома гудел как улей. Лидке это было так необычно: приходили взрослые люди, на фоне которых дочь выглядела совсем девочкой, рассаживались в беседке, и начинались беседы – на то она и беседка, чтоб в ней неспешно беседовать. Лидка в очередной раз бежала на кухню ставить чайник, варила полную кастрюлю картошки в мундире, чтобы оттенить ее потом укропчиком и маслицем, резала селедку и посылала Зинку на угол за французскими булками, докторской колбасой, шпротами и бычками в томате. Накрывала на стол и тоже садилась слушать молодых и творческих. Приходили даже Полины товарки – Миля с Мартой и Олимпией, старые, многозначительные; Равиль любил с молодежью помечтать, Юрка-милиционер, Кузькин, другие соседи заходили в Киреевский закуток на посиделки. Говорили тогда много и смело (была уже середина 50-х) о Сталине, о Берии, о свежем ветре, о новых возможностях, спорили о том, что такое поэт. Поэт – это тот, кому ничего не надо и у кого ничего не отнять, говорили молодые. Нет, отвечали зрелые, поэт – тот, кому нужно всё и который сам хочет всё отдать. Кто-то позволил себе вслух заговорить об Ахматовой и Зощенко. Все замолчали, не зная, как реагировать. С одной стороны, официально запрещены, с другой стороны – гениальные, это ж и дураку понятно. Стали робко обсуждать постановление ЦК, впервые, вслух, запинаясь.

Киреевские с соседями во дворе у дома. Очередные посиделки. Начало 1950-х

– Плакальщица она салонная, – сказал кто-то из малолеток, шаря глазами по людям и опасаясь, что стукачи везде найдутся, и во дворе тоже, сообщат, а впереди должна быть долгая, правильная и счастливая жизнь.

– Может, и была когда-то до, революции – разная она, граней у нее много, зачем так говорить, – возразил кто-то из поживших.

– Ну если есть постановление, значит, и обсуждать нечего, – студентик настаивал на своем, брызгая слюной. – Там лучше знают, кто враг, а кто нет. Да и Зощенко тоже хорош – пошляк и подонок! Зачем только бумагу на таких писак было переводить и книги их печатать?

– А твоя-то фамилия как, мать моя! – не выдержала Поля такого вольного обращения с ее любимым Зощенко. – Ты-то сам кто будешь? Мне просто знать, кого читать вместо Зощенко и Ахматовой!

– Садовников я! Петр Садовников! – гордо вскрикнул человечек. – Поэт!

– Так, может, стихи свои прочтешь, а мы тут решим, тратить на тебя бумагу или нет! – сказал кто-то из студентов.

– А чем я хуже вас? Прочту! Это вы про любовь пишете, а у меня все стихи на производственную тему! Вот, например, из последнего, еще не опубликованного:

Садовников читал фальцетом, по-детски радостно приподнимаясь на носочки и с неукротимой верой в то, о чем читает. История была длинная, со вступлением, кульминацией и на жутко производственную тему:

Он победно взглянул на всех, но не увидев ожидаемой восторженной реакции, моментально нашелся:

– Незрелые они у меня еще… Нуждаются в доработке.

– Ты, главное, не упади, когда созреешь! – раздухарилась Поля. – Тоже мне, молоко на губах не обсохло, а туда же, в критиканы, заклеймить да пригвоздить! Иди и точи свое приспособленье! А главное, на морозе не застуди, а то детей не будет!

– Вы просто все неправильно поняли! – негодовал студент. – Речь идет о социалистическом соревновании, о шефстве старшего поколения над молодыми!

– Так шефство у тебя под полушубком болтается! Паскудник! Зощенко, значит, пошляк! А у тебя, значит, производственная тема! Я-я-ясно… Так вот, что я тебе скажу, мать моя, ты бы лучше…

– Бабуль, не надо, не нервничай, – Алла пыталась успокоить бабушку, зная, что она может сначала наговорить, а потом всей семьей будут расхлебывать, и решила аккуратно вывести ее из этого опасного разговора. – Петр, а ты считаешь, что мнение Горького ничего уже не значит? Или он тоже был плохим писателем?

– Горький? А я ничего такого про Горького не говорил! – испугался выскочка. – Не надо, пожалуйста, передергивать!