Собака, которая спасла мир - Росс Уэлфорд

– Они все были бродячие, – говорит папа, пытаясь меня утешить. Это, по крайней мере, означает, что ничьи хозяева не огорчились, но мне всё равно жалко собак.

Позже тем вечером мы с Клемом сидим на диване и смотрим телевизор. Мы как будто в каком-то оцепенении.

По телевизору крутят одно и то же: всё те же кадры из Китая, из Франции, из Канады, отовсюду. На экране всё те же репортёры стоят перед больницами, или зданиями правительств, или достопримечательностями вроде Статуи Свободы и говорят примерно одно и то же.

Услышав звонок в дверь, я практически спрыгиваю с дивана. Это пришёл викарий из Сент-Вуфа, и я думаю, что никогда не видела, чтобы взрослый так сильно менялся внешне.

Вместо розоволицего, пышущего здоровьем мужчины с блеском в глазах и дружелюбной – даже глуповатой – улыбкой передо мной стоит пустая оболочка. Его плечи опущены, лицо странного сероватого цвета и выглядит он так, будто не спал несколько суток.

Я жутко боюсь, что он скажет что-то насчёт мистера Мэша. Может, мы с Рамзи и довольны, что улизнули от полиции, но из Сент-Вуфа всё же пропала собака, и полицейские наверняка сообщили викарию о том, что произошло прошлой ночью.

– З-здравствуйте, викарий, – говорю я, и он натянуто мне улыбается. «О нет, он знает, – думаю я. – Он расскажет папе».

За его спиной по дорожке к дому как раз подходит папа.

– Морис! – восклицает он. – Я видел, что ты идёшь. Входи. Плохи дела, а? Я очень сожалею о твоих собаках.

– Я ненадолго, Роб, – говорит викарий, и его голос слегка надламывается, то ли от утомления, то ли от эмоций, то ли от всего сразу. – Я хотел передать кое-что Джорджи.

Он роется в кармане и вытаскивает собачий ошейник, который роняет мне в ладони.

– Ничего страшного, – говорит он. – Он продезинфицирован. Мне не полагалось его брать, но приходится, когда чёрт гонит.

Я приподнимаю ошейник. На прицепленном к нему маленьком круглом медальоне написано «Дадли», и я стискиваю его.

– Бедный старый Дадли, – говорит викарий.

– Он… он?.. – я не в силах даже договорить, но викарий понимает.

– Он ни секундочки не мучался, – говорит он, качая головой. – А ты можешь утешиться той мыслью, что вы со своим юным приятелем скрасили последние недели его жизни.

Я киваю.

– Они все?..

Викарий сглатывает.

– Да, Джорджи. Так велела ветеринар. Риск был слишком велик. Их всех усыпили.

Я слышу, как папа ахает.

– А мистер Мэш? – спрашивает он.

«Это, – думаю я, – должна была сказать я. Разве не подозрительно, что я не расстроена из-за мистера Мэша?»

– Да – а мистер Мэш? – быстро говорю я. Звучит фальшиво, но папа не замечает.

– Что ж, – говорит викарий. Он не спешит, аккуратно подбирая слова. – Как, думаю, Джорджи уже известно…

Он пристально смотрит на меня.

– Мистер Мэш, э… совсем недавно нашёл новый дом. Пришли двое молодых людей, намереваясь стать ему хорошими хозяевами. Я прав, Джорджи?

Я могу лишь кивнуть.

– Я лишь надеюсь, они знают, что делают, – говорит он в заключение. – И что они не станут подвергать мистера Мэша дальнейшему риску. Или самих себя, – особенно значительно добавляет он. – Ну и адские были деньки. Органы здравоохранения, судя по всему, убеждены, что британская вспышка распространилась из Сент-Вуфа. Достаточно было единственного несоблюдения санитарных норм, чтобы всё это началось.

Я поворачиваюсь и бегу наверх.

Я падаю на кровать, роняя ошейник Дадли на пол спальни, и просто таращусь в потолок, не в силах что-либо почувствовать.

Никто по-прежнему не знает, что это всё из-за меня.

Немного позднее я просыпаюсь от того, что кто-то проводит пальцами по моим всклокоченным волосам, что весьма странно. Я чувствую сильный запах мыла, которым пользуется на работе Джессика, и, открыв глаза, вижу, что она сидит на моей кровати и смотрит в окно. Раньше она никогда ничего подобного не делала.

Может, она думает, что я ещё сплю. Я слышу, как она раз за разом повторяет:

– Мне так жаль, Джорджи. Мне так жаль.

«Джорджи». Джессика никогда не называет меня Джорджи.

Я открываю глаза и бормочу:

– Почему? Почему тебе жаль?

Она слегка выпрямляется от удивления и убирает руку от моей головы. Следует долгое молчание. Действительное до-о-о-о-олгое. Я лежу на боку и смотрю в окно на луну. Я даже не закрыла занавески, и теперь комната наполнена тенями. Серо-синий свет падает на собак на моём покрывале и на календарь с щенятами, который мне дарят на каждое Рождество. Наконец я говорю:

– Джессика?

Я слышу, как она глубоко вдыхает.

Я не поворачиваюсь, чтобы посмотреть на неё; не хочу встречаться с ней взглядом. Она ужасно тихо говорит:

– Мне жаль.

Я даже не знаю, о чём она жалеет, но ничего не говорю.

Мы молчим некоторое время, а потом она продолжает:

– Будет трудно. Несколько следующих недель, месяцев, даже лет. Будет так трудно, как никогда раньше не было, и мне жаль, что я не смогла сделать то единственное, что должна была.

– О чём ты?

Я поворачиваю голову, чтобы посмотреть на неё. От бледного света на её лбу и лице залегают глубокие морщины. Честно говоря, она выглядит лет на двадцать старше, чем есть.

– Найти лекарство. Я знаю, что это не только моя забота, но…

– Ты не виновата, Джессика. Ты ни в чём не виновата. Это…

Я удерживаюсь от того, чтобы сказать «Это я виновата».

Джессика вздыхает.

– Ты тоже не виновата.

Тут она ошибается. Глубоко ошибается. Но я не могу ей сказать. Вместо этого я просто обязана всё исправить.

В тот миг, в то самое мгновение, в моей голове начинает созревать идея.

Я слышу, как внизу из телевизора доносится знакомая мелодия десятичасовых новостей, но я не могу больше слушать истории мрачных репортёров про застреленных собак и умерших людей.