Барыня уходит в табор - Анастасия Дробина

Тут Илья разом вспомнил все.

– Эй, морэ, наши все живы? Гаджо стрелял, я слышал! Все живы? Где Настя, что с ней? Она впереди стояла, перед ним прямо стояла, она…

– Я, Илья, здесь, я живая… Не кричи, прошу тебя… Молчи.

Только сейчас Илья понял, на чьих коленях лежит его голова. Встрепенулся было вскочить, но Настя удержала его:

– Сиди, не шевелись… Ты же графа чуть не задушил! Христом-богом прошу, не высовывайся, увидят!

Откуда-то сбоку появилась Варька, заревела в голос, прижимаясь к брату всем телом, как испуганный зверек:

– Дэвла, дэвла… Что ж с нами будет-то… Барина чуть не убили… А ежели помрет?.. Ой, пропали наши головы, пропали-и-и…

Илью начало колотить. Господи… Как же так вышло? Он, таборный цыган, чуть не отправил на тот свет настоящего, всей Москве известного графа, которому ничего не стоит сдать за это в каторгу весь хор… Ох, все, пропал, к чертовой матери пропал… А с Варькой-то что будет, куда ее-то?.. Весь дрожа, Илья уткнулся в колени Насти.

– Дэвла… Настя… чайори… Что же будет?

– Ничего, Илья… Ничего, морэ… – Настя гладила его по голове, и Илья чувствовал, что ее руки тоже трясутся. – Митро знает, что делает, все уладится, молчи…

Шепот ее рвался, пропадал куда-то, перебивался оглушительным стуком копыт по ледяной земле. Сверху летел снег, набивался за ворот, в волосы, ветер свистел в ушах. Оставалось лишь прятать лицо в ледяных складках атласного платья да молиться богу.

Сани остановились в темном, без единого фонаря, проулке. Митро спрыгнул на тротуар, сунул извозчику комок мятых денег:

– Ну, каторга, – не видел ты нас!

– Знамо дело, – прогудели басом.

Митро, как ребенка, взял на руки плачущую Варьку и вместе с ней исчез в темноте. Илья выбрался из саней, но земля тут же качнулась под ногами.

– Что ты, морэ? – тихий голос рядом. – Идти можешь?

Настька… Почти невидимое в темноте лицо, огромные провалы глаз. Она в одном платье, даже шали нет, волосы прядями рассыпались по плечам. Дыхание горячее, жжет щеку, ледяные пальцы ищут его руку. Сон ли? Явь? Пьяная горячка?

– Настя, слушай… Что будет теперь, не знаю. Может, нам с Варькой теперь с Москвы съехать придется, так ты бы… Ты бы не сердилась на меня, а?

Короткое молчание.

– За что, глупый?

– Что вчера про деньги сказал. Обижать тебя не хотел.

– Я знаю.

– Я тебя все равно замуж возьму, – хрипло сказал Илья. – Плевать мне на Сбежнева. Пойдешь?

– Нашел время свататься… – Настя шагнула в сторону. – Идем, Илья, ты замерзнешь.

– Куда… идем?

– Митро знает.

– Эй, где вы? – послышался недовольный окрик из темноты.

Настя дернула Илью за руку:

– Живо.

Темные сугробы, низкий забор, крыльцо в две ступеньки, черная дверь, приоткрывшаяся навстречу. Илья шагнул внутрь, пошел вслед за удаляющимся огоньком свечи. Где-то впереди раздалась цыганская речь, и, услышав ее, Илья почувствовал, как с сердца падает камень. Свои… Слава богу – свои!

Свеча горела на столе в маленькой комнате с низким потолком. Остановившись на пороге, Илья увидел дощатый пол, застеленный потрепанным ковром, большую печь, полати, на которых виднелись черные головки спящих детей. У стола замерла старуха цыганка. Ее блестящие, как у мыши, глаза не мигая смотрели на стоящего перед ней Митро.

– Где Коля, пхури?[31]– спрашивал тот.

– В Ярославле, по делам, – у старухи был низкий, скрипучий голос. – И Ефимка с ним.

– Ты одна?

– Две невестки да дети. Чего хочешь, серебряный?

– Двоих наших подержи у себя. Никто знать не должен.

– Не узнают, – старуха отстранила Митро и зашаркала к двери.

Илья увидел ее лицо – морщинистое, коричневое, с крючковатым носом и густыми черными, как у молодой, бровями. Приблизившись, старуха спокойно спросила:

– Убил кого, чаво?

Илья вздрогнул:

– Нет.

– Не врешь?

– Не вру.

– Ляжешь вон там. Самовар сейчас будет.

Сказала – и отошла, скрывшись в темноте полатей. Илья увидел широкие нары, покрытые лоскутным одеялом, из-под которого виднелись две подушки – синяя в горошек и красная в желтых бубликах. В углу нар уже лежала, свернувшись в комок, Варька.

– У меня на руках заснула, – усмехнулся стоящий сзади Митро. – Со страху, наверно. Вон сопит, как суслик. И ты ложись. Поешь да ложись.

– Что будет-то, морэ? – тихо спросил Илья.

– Что будет, что будет… Я откуда знаю? Посмотрим… Слава богу, ты Воронина насмерть не придушил. Мы тебя в десять рук от него насилу оторвали. Как это тебе в голову ударило? Все со страху к полу примерзли, а ты, таборная душа…

Илья молчал.

– Главное – не бойся, тут вас никто не найдет. Здесь Деруновы живут, лихие ребята вроде тебя. Тюля, мать их, – могила, жены тоже. Не бойся ничего. А я завтра приду, расскажу новости. Может, и обойдется как-нибудь.

Подошедшая Настя тронула брата за плечо. Они отошли к двери и начали тихо шептаться. До Ильи доносились лишь обрывки фраз: «К князю Сбежневу…», «завтра», «всем хором – в ноги…». Затем Настя, не простившись, выбежала из комнаты. Митро вышел вслед за ней, на ходу бросив: «Ячен дэвлэса»[32].

– Джан дэвлэса[33], – машинально ответил Илья.

Черная, разбухшая дверь захлопнулась. В наступившей тишине отчетливо слышался вой ветра в печной трубе. Кто-то из детей зашевелился, захныкал во сне. Старуха отошла к полатям. Илья присел на край застеленных одеялом нар. Откуда-то появились две молодые цыганки, тихо, как тени, начали собирать на стол. Какое-то время Илья следил за ними. Отяжелевшая голова клонилась к коленям, глаза слипались. «На минутку только…» – подумал Илья, опуская голову на синюю в горошек подушку. И заснул мгновенно – как провалился.

Илья прожил у цыган с Рогожской заставы с неделю. Варька осталась с ним, как Илья ни гнал сестру назад, на Живодерку, справедливо рассудив, что ей-то точно ничего не будет. Но Варька проявила никогда не виданную прежде твердость характера, решительно заявив: «Шагу отсюда не сделаю. Только вместе уйдем». Ругаться с ней на людях Илье не хотелось, и он был вынужден уступить.

Деруновы ни о чем не спрашивали – наверное, сами знали, что случилось. Во всяком случае, братья Николай и Ефим, вернувшись из Ярославля и застав дома незнакомых цыган, даже бровью не повели. Вечером, за самоваром, говорили о делах, базарах, лошадях, вспоминали знакомых кофарей, искали общую родню. И лишь глубокой ночью, когда усталые женщины, зевая, убирали со стола остатки ужина, старший, Николай, отозвал в сторону Илью и негромко сказал: «Арапо велел не беспокоиться. Все хорошо идет». Илья вцепился в цыгана с вопросами, но тот лишь многозначительно хмурил брови и качал лохматой головой. В конце концов Илья понял, что Колька больше ничего не знает.