Так и было - Вера Евгеньевна Карасёва

несладкий. Всё равно это был очень хороший вечер. Настоящий новогодний. Электричество горело, ни разу не потухая, и все время говорило радио. Солдаты и офицеры с фронта, рабочие и колхозники с Большой земли поздравляли маму и Галю и всех ленинградцев с Новым годом, желали им здоровья и счастья и обещали всё возможное сделать, чтобы разорвать кольцо блокады. До двенадцати часов играла по радио весёлая музыка и пели песни.

В двенадцать часов, когда наступил Новый год, мама с Галей убрали со стола и легли спать. Всласть наглядевшись на красивую ёлочку, спали Славик, Катюша и Леночка. Любочке помогло лекарство, она перестала кашлять и тоже уснула. И бывший Товарищ Клюквин, милый худенький Валька, тоже крепко спал, подсунув под щёку кулачок. От чая с малиной жар у Вальки прошёл, и снились ему хорошие сны.

ВСЕГДА ГОТОВ![7]

Кончилась в Ленинграде первая блокадная зима.

Весной Серёже Лаврикову исполнилось девять лет, и старшие ребята сказали, что пора принять его в пионеры. Стали думать, где и когда устроить сбор, и послали Володю поговорить с Клавой.

Клава была уже совсем взрослая. Перед войной окончила школу, работала теперь на военном заводе и была комсомольским секретарём. Она всегда находила время поговорить с пионерами и, если надо, чем-нибудь им помочь.

Ребята любили Клаву и гордились ею. Она была добрая, умная и красивая. Правда, зимой она так похудела, что казалось, — дунет ветер покрепче и унесёт её, такую тоненькую и лёгкую, как пёрышко. Но ветер дул, выл, ревел, а Клава жила, работала, и никто не слыхал, чтобы она жаловалась, никто не видел слёз на её глазах.

— Серёжу я хорошо знаю, — сказала она Вовке. — Мы с ним вместе тушили зажигательные бомбы. И Полина Ивановна, комендант нашего дома, мне о нём рассказывала. У Полины Ивановны, знаешь, какая работа! Каждый дом в Ленинграде сейчас — крепость, а быть комендантом крепости не так просто. Надо в убежище во время воздушных налётов всех увести и за окнами следить, чтобы свет где-нибудь не пробился, и дрова доставать, чтобы люди не замёрзли… А у неё двое малышей, за ними присмотр нужен. И спасает её Серёжа Лавриков. Он и посидит с детьми, когда мать уходит на дежурство, и спать их уложит, и даже суп научился варить. Вот какой наш Серёжка! Принимайте его обязательно!

— Мы и сами хотим, — сказал Вовка, — но не знаем, где устроить сбор. Галю, Татьяну и меня ещё до войны принимали. Накануне Октябрьских праздников, на торжественной линейке. Тогда ещё в первый раз снег пошёл.

— А мы торжественное обещание у Смольного давали, — вспомнила Клава. — Перед Первым мая. Ох и день был чудесный! Прямо золотой. Перед тем мы съездили в лес, набрали там подснежников, вербы цветущей и положили у памятника Владимиру Ильичу. Почти десять лет с того дня прошло, а помнится, будто вчера всё было… А Серёжу мы в бомбоубежище будем принимать, всё равно нигде в другом месте нам не разрешат собраться. Ивана Кириллыча пригласим, — он старый большевик, участник революции, пусть повяжет Серёже галстук.

— Хорошо, — сказал Вовка. — Только мало нас очень осталось. В школе вся дружина на линейку выстраивалась, а сейчас только одно звено соберётся.

— Ничего не поделаешь, — сказала Клава, — Дружину теперь не соберёшь. Одни в эвакуации, другие…

Она замолчала, и Вовка не стал её спрашивать, где другие. Он знал: другие так далеко, что никогда уже не вернутся… Нет их на свете… Страшно думать, как много людей погибло зимой от холода, голода, от налетов и обстрелов.

— Ладно! Грустить и плакать будем потом. Сейчас надо жить и, значит, бороться. Соберём ваше звено в следующее воскресенье.

И вот оно наступило.

— Все мы должны жить и бороться, — сказал Иван Кириллыч и подошёл к Серёже, держа в руках красный галстук.

Серёжа стоял в белой рубашечке, в синих, отутюженных мамой, брючках, очень худенький, очень бледный и очень счастливый. Конечно, он был немного смущён: так много людей, и все говорили о нём такие хорошие слова. Неужели он и правда их заслужил? Первой попросили выступить его маму. Она сказала:

— Серёжин отец на фронте с самого начала войны. Но мне легче, чем многим, потому что со мной Серёжа — мой сын и мой друг. Я рекомендую его в пионеры и знаю, что он будет настоящим ленинцем.

Потом говорила комендант Полина Ивановна о том, как терпеливы и мужественны были пионеры их дома минувшей блокадной зимой. Она не успела кончить: страшный грохот потряс бомбоубежище. Дрогнул пол, и качнулись стены. Висящий над дверью репродуктор сообщил: «Артиллерийский обстрел района!» Прогремело ещё два раза, и снова наступила тишина.

Тогда сказала Галя:

— Я тоже хочу что-то рассказать. Однажды зимой мы с Серёжей стояли на улице в очереди за хлебом. Ну и мороз был! Прямо губы сводило. Мы варежками тёрли себе носы, чтобы не обморозить, и мечтали: как получим хлеб, дома напьёмся горячего чаю.

К стр. 156

Но когда мы вошли в магазин, продавщица сказала, что хлеб кончился, и сегодня больше не привезут. Некоторые заплакали. И мне тоже хотелось зареветь. Словно что-то душило меня, слёзы вот-вот побегут. И тут меня тронул за руку Серёжа: «Пойдём!» Такой маленький, а глаза у него были сухие, и плакать он вовсе не собирался. И мне расхотелось тоже. Комок в горле растаял, и я сказала Серёже: «Пойдём скорее! У нас дома есть большой сухарь. Мы его расколем и с ним будем Пить чай». И мы ушли.

Кажется, ничего особенного Галя не рассказала, но когда она кончила, все ей захлопали.

— К борьбе за дело Ленина, за свободу и честь нашей Родины будь готов, пионер Сергей Лавриков! — сказал Иван Кириллыч и повязал Серёже красный галстук.

— Всегда готов! — ответил Серёжа.

Все поздравляли его. В осаждённом Ленинграде в этот день одним пионером стало больше.

ПИСЬМО

Кто-то постучал, и Галя отворила дверь. На площадке стоял их старый знакомый, почтальон, и протягивал письмо.

— От папы! — воскликнула Галя и сжала в руке маленький бумажный треугольничек. Да, это было письмо с фронта, письмо от папы.

Больше двух