Так и было - Вера Евгеньевна Карасёва

ЗЕЛЁНАЯ СКАМЕЙКА

У нас кончились все дрова и щепки, и я попросила Вовку прийти и помочь что-нибудь распилить. Он пришёл перед вечером и спросил:

— Что будем нынче обрабатывать?

И тут оказалось, что обрабатывать-то нам нечего. Посудный шкафчик и табуретку мы сожгли на днях, и оставался только книжный шкаф и обеденный стол. Но шкаф был наполовину стеклянный, да и книжки куда девать? А на столе мама кроила солдатские ватные фуфайки, когда ей привозили работу на дом.

Сжечь стол было просто невозможно. И я предложила Вовке:

— Давай сходим в наш сад и распилим одну скамейку.

Вовка сказал:

— Скамейки-то все в снегу, как же мы будем пилить?

— Раскидаем снег и распилим. А больше всё равно ничего нет.

И мы пошли. По дороге зашли в дворницкую и взяли две лопаты полегче.

Сад назывался нашим, потому что он находился совсем рядом с нашим домом. Он не был такой красивый, как Таврический или Прудки, но в нём тоже росли деревья. Цвели летом цветы и стояли зелёные деревянные скамейки. На скамейках сидели мамы и бабушки, рядом стояли коляски, по дорожкам топали малыши, шлёпались, иногда ревели, а чаще смеялись и щебетали, как птицы. А мы, ребята постарше, играли здесь в классы, прыгали через верёвочку, а зимой катались на санках и бегали на лыжах.

Сейчас уже был март месяц, и снег лежал не пушистый и мягкий, как в декабре или в январе, а осевший, плотный. На деревьях в тот вечер висел серебряный иней, в небе светила луна, и было так тихо, как будто ни войны, ни блокады не было.

Мы вошли в сад и зашагали прямо по снегу. Но если бы даже снег не был такой твёрдый, так мы всё равно не провалились бы и не завязли: уж очень мы были тогда худые и лёгкие. Мне кажется, что такими худыми ещё никогда не бывали дети, ни в какую войну. Мы были тогда как пух!

Я показала Вовке, где стоит скамейка: там снег был повыше и росло дерево, чтобы летом она была в тени. Мы стали сбрасывать снег, и скамейка вскоре очистилась. Тогда я сказала:

— Ты погляди, какая у неё толстая и длинная доска! Её надо распилить на десять частей, иначе не влезет в печку. Бери пилу, и начнём.

Но Вовка пилы не взял и стоял молча, засунув руки в карманы.

— Ну давай! — торопила я. — А то объявят воздушную тревогу, и потащимся мы в убежище с лопатами и без дров.

И вдруг Вовка, всегда спокойный и вежливый, топнул ногой и закричал:

— «Давай-давай!» Что «давай»?!! Привыкла командовать! А скамейку тебе не жалко?

Я удивилась и спросила нарочно тихим голосом:

— А чего мне её жалеть? Живая она, что ли? Если бы это было дерево или куст…

Вовка не дал мне договорить и опять закричал таким же злым голосом:

— Не хватало ещё деревья рубить! Негодяи фашисты дома в Ленинграде уничтожают, а мы будем скамейки пилить. Помогать им будем!

Я никогда не видела Вовку таким злым и даже испугалась. Я сказала:

— Не хочешь пилить скамейку — и не надо. Может, другое придумаем. Может, у вас есть немножко дров?

— Ничего у нас нету, — ответил Вовка. — Мы на днях тумбочку сожгли и мой ещё детский стульчик. Пойдём на улицу Маяковского, там у разбитого дома чего-нибудь найдём.

Я вздохнула. Идти надо было два квартала, а у меня опухли и очень болели ноги. Но ничего другого придумать мы не могли и отправились туда.

На улице Маяковского ещё в начале зимы упала фугасная бомба. Она расколола шестиэтажный дом и воздушной волной повалила флигель и все другие постройки, которые стояли во дворе. Топлива тут валялось уйма, но выкопать его из-под снега было для нас почти невозможно.

И всё-таки мы взялись за работу. Потные, страшно измученные, но счастливые, приволокли мы домой по две доски.

Поздно вечером мы с Вовкой и моей мамой (Вовкина мама дежурила в госпитале) сидели у печки и ели овсяный суп, заправленный вкусным белым жиром. В магазине говорили, что это масло, только получается оно не из коровьего молока, а из того, которое находится в кокосовых орехах.

Воздушного налёта в ту ночь не было, и мы спокойно разговаривали и, конечно, мечтали о том, как будем жить, когда кончатся блокада и война, как будем хорошо учиться, любить пионерский лагерь, и костёр на лугу, и прохладную речку…

Теперь мы стали довольно часто ходить на улицу Маяковского и откапывать дрова. Сперва было очень трудно, но вскоре снег начал таять, с каждым днём его становилось меньше и вытаскивать доски легче.

Прошёл ещё месяц, и наступила настоящая весна. Как только земля просохла, мы убрали в нашем саду: сгребли и сожгли прошлогодние листья, подмели дорожки, подмазали стволы деревьев.

И вот однажды, — это было через несколько дней после Первого мая, — на дверях нашего дома появилось объявление. В нём было написано, что все жильцы приглашаются сегодня в наш сад: там будут выделять участки для огорода и раздадут семена.

Объявление писал Вовка, а мы с Кирюшкой и Таней и с нашим комендантом Полиной Ивановной делили семена и рассыпали по бумажным пакетикам. Семена были разные: и лук-чернушка, и салат, и морковь, и брюква, и даже огурцы и кабачки. Эти семена доставили в Ленинград самолётом с Большой земли.

Вечером все собрались в саду, и тут вдруг разгорелся спор: сажать или не сажать в этом году цветы? Одни говорили — и таких было большинство: ни в коем случае! Каждый клочок земли — под овощи! Кончится война, тогда весь Ленинград засадим цветами и налюбуемся, и нанюхаемся всласть! А сейчас морковь и брюква важнее!

А другие — такие всё-таки были — говорили, что без цветов тоже плохо, что цветы — это большая радость, и зачем нам себя этой радости лишать.

Решили голосовать: кто за цветы — кто против. И когда подсчитали, то оказалось, что все подняли руки за цветы, даже те, кто говорил против. Вот как иногда получается!

В тот же вечер вдоль дорожек вскопали полоски земли и посадили петунью, настурцию, табак и душистый горошек: семена нашлись у нескольких женщин.

Мы с Вовкой попросили Полину Ивановну, и она дала нам участки рядом. Мы поработали и сели отдохнуть на скамейку.

Это была та самая скамейка, которую я хотела зимой распилить.

— Помнишь? — спросила я Вовку.

— Что помню? Как мы хотели её