Взорвать "Аврору" - Вячеслав Бондаренко

Елена пожала плечами.

– Вот странно… Мы же расстались вроде как насовсем, не обещая никакой встречи друг другу.

– А почему встретились снова? – улыбнулся Сабуров.

– Потому что Петербург очень маленький. И еще потому что я иду в Летний сад, когда мне грустно. – Она помедлила. – И еще потому, что я этого хотела…

– А я ждал… – Владимир выбросил окурок папиросы в Неву и проследил за тем, как его подхватила осенняя вода. – Странно, я ищу, ищу одного человека и не могу найти, а вас встречаю без всяких поисков.

– Это тот самый человек, которого вы искали через горсправку? Барышня, конечно?.. – Елена взяла Владимира под руку. – Пойдемте в сад. Заодно и расскажете.

Летний сад охватили ноябрьские сумерки. Среди облетевших деревьев с печально опущенными ветвями медленно передвигались фигуры сторожей, закрывавших мраморные статуи деревянными ящиками. Двое рабочих, стоя на лестницах, прислоненных к стволам деревьев, натягивали поперек аллеи красный транспарант с надписью «Слава вождю пролетарского Ленинграда тов. КИРОВУ!»

Посетителей в саду не было. Владимир и Елена медленно шли под руку по аллее, разглядывая те статуи, которые еще не успели укрыть на зиму.

– Как здесь странно и тихо, – негромко заметила девушка. – Помните, у Ирины Одоевцевой были стихи о том, как она поменялась телом вот с ней?.. – Она кивнула на мраморную статую нагой богини со щитом в руках.

– Увы… Я почти перестал читать стихи в последнее время, – сознался Сабуров.

– Хотите, прочту?

– Конечно.

Он сказал: «Прощайте, дорогая,

Может быть, я больше не приду».

По аллее я пошла, не зная:

В Летнем я саду или в аду.

Тихо, пусто. Заперты ворота.

Но зачем теперь идти домой?

Меж деревьев черных белый кто-то

Бродит, спотыкаясь, как слепой.

Вот подходит ближе. Встала рядом

Статуя, сверкая при луне,

На меня взглянула белым взглядом,

Голосом глухим сказала мне:

«Хочешь, поменяемся с тобою?

Каменное сердце не болит.

Каменной ты станешь, я – живою.

Встань сюда, возьми мой лук и щит».

«Хорошо, – согласно я сказала, —

Вот мое пальто и башмаки».

Статуя меня поцеловала,

Я взглянула в белые зрачки.

Губы шевелиться перестали

И в груди не слышен теплый стук.

Я стою на белом пьедестале,

Щит в руках и за плечами лук.

Утро… С молоком проходят бабы,

Дети и чиновники спешат,

Звон трамваев, дождь и ветер слабый,

И такой обычный Петроград.

Господи! И вдруг мне стало ясно:

Мне любимого не разлюбить,

Каменною стала я напрасно,

Камень будет дольше тела жить.

А она уходит, напевая,

В рыжем клетчатом пальто моем.

Я стою холодная, нагая,

Под осенним ветром и дождем.

– Вы сказали, что перестали читать стихи, – помолчав, продолжала Елена. – У вас нет времени на них?

– И времени, и сил. Иногда в порту так руками намашешься, что потом разогнуться трудно. Тут уже не до стихов…

– «Есть одна конторка на Васильевском острове»? – лукаво спросила девушка.

Владимир мысленно проклял себя.

– Ну да… там же гавань.

– В которой вы работаете грузчиком… – Елена взяла в свою руку его натруженную ладонь, взглянула на следы мозолей, провела по ним пальцем. – Я заметила это, еще когда мы танцевали. Как это печально.

Сабуров отнял у нее руку.

– Странно, вы… вы сначала произвели на меня такое впечатление…

– Какое? – Елена грустно усмехнулась. – Девочка для развлечения бывшего штабс-капитана Епишина и не только его одного?

– Да нет, что вы… – смутился он.

– Ну а какой еще быть, когда все прежнее исчезло? – устало проговорила Елена. – Все хотят строить новый мир, а я не хочу. Мне было прекрасно в старом мире.

– Ваши родители…

– Их нет. Помните, когда Канегисер убил Урицкого? Мне было тогда шестнадцать. Тогда ЧК взяла заложников, много заложников… Родители собирались уезжать в Финляндию, но не успели.

Владимир отлично помнил эти сентябрьские дни восемнадцатого. Тогда Петроград был перетряхнут чекистами от фундаментов до чердаков, и он уцелел буквально чудом.

– Мне очень жаль, – глухо сказал Сабуров. – Простите.

– За что? – Елена нервно передернула плечами. Ее речь становилась все более путаной и рваной, язык заплетался. – Это вы простите, я ничего не делаю, я просто птичка на глупой ветке… есть такая песня у этой идиотки Лизы Рихтер. А вы – вы молодец. Приехали сюда, что-то делаете… Впрочем, ненадолго…

– Что ненадолго? – не понял Владимир.

– Да потому что вас скоро возьмут. Они тут всех берут, без разбора. Вот Борюсик как-то еще держится. Хотя, думаю, его используют ради приманки, зачем-то он им еще нужен…

Владимир остановился, взглянул в глаза Елены. Увидел расширившиеся, помутневшие зрачки.

– Елена, вам плохо?

– Да, конечно, плохо, – равнодушно проговорила она. – Всем сейчас плохо. Особенно если вместо кокса дают такой вот бодяжный страх… они, наверное, даже мела туда добавили, гады. Что? – спросила она деревянным голосом.

– Ничего. Куда вас отвести?

– Отвезите меня… – Елена задумалась. – Знаете, в детстве, в гимназии, все это учишь, учишь, красивые названия, география, Портофино, Сан-Себастьян, а сейчас… Господи, да есть ли оно, Портофино это?.. – Она поникла головой, взглянула исподлобья, виновато. – Ради Бога, простите меня. Накатило. Сейчас отпустит.

Он неловко обнял девушку, гладя ее по голове. Хлюпая носом, Елена пробормотала:

– А вы мне обещали про барышню рассказать.

– Про какую барышню?

– Которую вы ищете и не можете найти.

К вечеру на Главпочтамте стало несколько посвободнее. Все, кто считал необходимым поздравить родных и близких с завтрашним праздником, уже сделали это, и у окошек стояли только те, кто заскочил на почту после работы. На лицах людей лежала тяжелая, как грим, печать дневной усталости. Работницы почтамта тоже двигались медленно, словно через силу.

К окошку, где выдавались телеграммы до востребования, подошел усатый мужчина лет тридцати в сером пальтишке и кепке. Сидевшая на выдаче заведующая устало взглянула на него.

– Посмотрите Сазонову, пожалуйста, – попросил мужчина, протягивая удостоверение личности.