Внезапно в дверь стучат - Этгар Керет

Я слишком много болтаю. Иногда наступает момент, когда я все болтаю, болтаю и болтаю и посреди болтовни обнаруживаю, что человек вообще меня не слушает. Он продолжает кивать, но глаза у него совершенно остекленевшие. Он думает о другом, и оно получше предмета моей болтовни. Я мог бы, конечно, поспорить с этим заключением. Я с чем угодно мог бы поспорить. Моя жена утверждает, что я способен поспорить даже с настольной лампой. Я бы мог поспорить с женой, но это бесполезно. Человек меня уже не слушает. Он в другом мире. Лучшем — по крайней мере, на его взгляд. А я? Я все продолжаю болтать, болтать и болтать. Как машина, у которой вздернут ручник и заблокированы колеса, — но она продолжает скользить по трассе. Я хотел бы перестать болтать, но у слов, предложений, идей есть инерция. Их нельзя просто остановить. Сжать губы и перестать произносить их вот так, на полуслове. Есть люди, которые так умеют, я знаю. Особенно женщины. Когда они это делают, у собеседника возникает чувство вины и ему хочется склониться к такой женщине, обнять ее и сказать: «Прости меня». Сказать: «Я тебя люблю». Я бы глаз отдал за возможность вот так останавливаться. Уж я бы знал, как ею воспользоваться. Я бы прекращал болтать рядом с самыми крутыми девушками, и им бы сразу хотелось обнять меня и сказать: «Я тебя люблю». И даже если бы они этого не делали, сам тот факт, что им бы этого хотелось, уже бы кое-что значил. Он значил бы очень много.

В тот день я не мог перестать болтать рядом с одним человеком по имени Майкл. Он графический дизайнер ортодоксальной еврейской газеты в Бруклине и летит из Нью-Йорка в Луисвилл, штат Кентукки, чтобы отметить Суккот со своим дядей. Он не очень близок с дядей и не рвется в Луисвилл, но дядя послал ему билеты в подарок, и Майкла прет от мысли, что за этот полет ему начислятся мили. Через несколько месяцев ему лететь в Австралию, а с луисвиллскими милями он сможет апгрейднуться в бизнес. На длинных полетах, говорит мне Майкл, разница между бизнесом и экономом — это как день и ночь. Что ты предпочитаешь, спрашиваю я, день или ночь? Я вот в целом ночной тип, но и день — это тоже ничего, есть в нем что-то такое, лучистое. Ночью тише и прохладнее, а это серьезный довод, по крайней мере для меня, потому что я живу в жаркой стране. Но с другой стороны, ночью чувствуешь себя более одиноким, когда рядом никого нет, если ты понимаешь, о чем я. Не понимаю, говорит Майкл. Голос у него напряженный. Я не гей, говорю я, поняв, что он забеспокоился. Я понимаю, что все эти разговоры про одиночество по ночам звучат так, словно я гей, но я не гей. Я тридцать с лишним лет живу, а с мужчиной целовался в губы всего один раз, и то наполовину случайно. Я был в армии, и со мной служил один парень по имени Цлиль Дрокер, и он принес на базу гашиш и предложил мне покурить вместе. Он спросил, курил ли я уже когда-нибудь, и я сказал, что да. Я не планировал соврать, но у меня есть такое свойство: если меня о чем-то спрашивают и я нервничаю, я говорю «да». Чтобы доставить удовольствие. Это свойство, возможно, еще крупно меня подставит. Представьте себе, что в комнату входит полицейский, видит меня рядом с трупом и спрашивает: «Ты его убил?» Это может плохо кончиться. Полицейский еще может спросить, предположим: «Ты невиновен?» Тогда я легко отделаюсь. Но, между нами, каковы шансы, что полицейский задаст такой вопрос? Мы покурили вместе, и это было совершенно особенное ощущение. Наркотик просто заткнул мне рот. Мне не надо было говорить, чтобы существовать. А Цлиль сказал, что прошел год с тех пор, как он расстался со своей девушкой. Что прошел год с тех пор, как он целовал женщину. Я помню, что он использовал это слово — «женщина». Я сказал, что ни разу не целовал женщину. Или девочку. Или девушку. В губы, я имею в виду. В щеку я целовал кучу раз. Тетушек и тому подобное. А Цлиль посмотрел на меня и ничего не сказал, но я видел, что он удивлен. И тогда вдруг мы поцеловались. Его язык был шершавым и кисловатым, как ржавчина на парапете набережной. Помню, я тогда подумал, что все языки и все поцелуи в моей жизни будут такими на вкус. И что я ничего не потерял, до сих пор ни с кем не поцеловавшись. А Цлиль сказал: «Я не гей», а я засмеялся и сказал: «Но у тебя имя, как у гея». Вот, собственно, и все. Через восемь лет я наткнулся на него в какой-то забегаловке и позвал: «Цлиль!» — а он сказал, что его больше так не зовут и что он поменял свое имя в паспортном столе на Цахи. Я надеюсь, что это не из-за меня.

Майкл, сидящий рядом со мной, давно меня не слушает. Сначала я думал, он напрягся, потому что решил, будто я с ним заигрываю, а потом я заподозрил, что он-то как раз гей и обиделся на меня за мой рассказ, из которого вроде как следует, что целоваться с мужчинами противно. Но когда я заглядываю ему в глаза, там нет ни обиды, ни напряга — только много миль, что накапливаются и превращаются в апгрейд, в стюардесс посимпатичнее, в кофе повкуснее, в сиденья попросторнее. Обнаружив это, я чувствую себя виноватым. Мне уже случалось видеть это в глазах людей, с которыми я разговариваю, — не сиденья попросторнее, а тот факт, что они не слушают, что они пребывают где-то еще. И я всегда чувствую себя виноватым. Моя жена говорит, что это я зря. Что моя привычка много болтать — это крик о помощи. Что неважно, какие слова вылетают у меня изо рта, на самом деле в этот момент я кричу: «Спасите!» Подумай об этом, говорит она, ты кричишь: «Спасите!» — а они в это время размышляют о другом. Если кому и должно быть неловко, то им, а не тебе. Язык у моей жены мягкий и приятный. Ее язык — самое лучшее место в мире. Если бы он был чуть длиннее и чуть шире, я бы переехал туда жить. Я бы завернулся в него, как кусочек рыбы в рис. Если сравнить то, с каким языком я начал целоваться, и то, чего я достиг, можно сказать, что я кое-чего добился в жизни. Что я тоже проделал нехреновый апгрейд. Честно говоря, я ни разу не летал бизнес-классом, но если разница между ним и экономом — это как разница между языком моей жены и языком Цахи-Цлиля Дрокера, я был бы готов неделю прожить в самой жаркой сукке мира с самым мерзким дядей на свете, чтобы получить такой апгрейд.

По громкой связи сообщают, что мы вот-вот приземлимся. Я продолжаю болтать. Майкл продолжает не слушать. Земной шар продолжает вращаться вокруг своей оси. Еще четыре дня, любовь моя. Еще четыре дня — и я вернусь к тебе. Еще четыре дня — и я снова смогу молчать.

Гул самолетных моторов не слышен. Ничего не слышно. Кроме, может быть, тихих завываний стюардесс у него за спиной, несколькими рядами дальше по проходу. Сквозь овальный иллюминатор Шкеди смотрел на облако, парившее прямо под ним. Он представлял себе, что самолет камнем падает сквозь это облако, пробивая дыру, которая быстро затянется от первого же дуновения ветра, даже шрама не останется. «Только бы не упасть, — думал Шкеди, — только бы не упасть».

За сорок секунд до кончины Шкеди явился ангел, весь в белом, и сказал, что Шкеди получил право загадать одно, последнее в жизни желание. Шкеди поинтересовался, что, собственно, означает слово «получил»: идет ли речь как бы о выигрыше в лотерее или же о чуть более лестной ситуации — «получил» в том смысле, в котором получают медаль за заслуги. Ангел пожал плечами.

— Не знаю, — сказал он с вполне ангелической честностью. — Мне сказали явиться и быстренько выполнить, а почему — не сказали.