Невеста в облаках - Елена Ларина

«Преданный взгляд». Я вспомнила нашу первую ночь у Вечного огня – и чуть не заплакала. Я всю жизнь буду помнить его таким, как тогда. Тогда я дала все клятвы, какие только можно было, хотя и не сказано было ни слова. И на картофельном поле тоже – дала.

И, кстати, если я скажу, что это Валера, – это будет уже «соучастие»! А за соучастие дают больше. Банда, шайка, преступная организация, сеть, звено в цепи… Это мы с Валерой – банда. А Валера с кем? Он ведь тоже от кого-то получил этот пакет! Боже мой…

– Ну так как, Регина? Какой это вариант? Третий?

– Третий.

Вот и рассказала. Да что, в конце концов – он и сам догадается, уже догадался.

Главное, чтобы его слова нельзя было предъявить в суде. А адвокат не может свидетельствовать против подзащитного – тут мне тоже устроили краткий ликбез в камере.

– Ну я так и думал. А этот человек – он хотя бы знает, в какую ситуацию вы попали?

Я молчу.

– Хорошо, давайте по-другому. Вы знали, что у вас в сумке лежит этот пакет?

И вот тут я чувствую, что не могу больше сдерживаться. Лучше сейчас. Лучше рассказать все адвокату, чем следователю. Потому что кому-то мне надо это рассказать. Ну хоть что-то рассказать. Не могу я это больше держать в себе. Если бы я была на свободе – я бы сейчас рассказала все, наверное, первому встречному, прохожему. Но тут нет первых встречных. Лучше уж адвокату. Пусть он будет первым встречным!

– Нет, я не знала.

– Вы не знали, что там вообще лежит этот пакет, или не знали, что в нем?

– Про пакет знала, конечно. Я сама его туда положила. Но я же не заглядывала в него. Меня так с детства приучили… Ну понимаете, все, всегда, и мама, и бабушка, и тетя… Чужие письма читать нельзя – так ведь? Ну вот и тут

– Хорошая вы девочка… – говорит он и лезет за сигаретами. – Не начали еще курить в камере? Хотите?

– Нет, не начала. У нас с этим строго, вы же знаете. В полете не курят. И медкомиссия… В общем, нас учили…

– Хорошо вас учили. Только вот как нам с вами выпутываться из этой ситуации… Это он или она?

– Он.

– И вы его любите?

Если я отвечу «да», он ведь в два счета вычислит – все в аэропорту знают. Но я не могу больше!..

– Вы обещаете, что никому не скажете?

– Никому не скажу. Даже тому, кто платит мне деньги за работу. Это останется между нами до тех пор, пока вы сами не захотите, чтобы я использовал эту информацию в деле, – если вы захотите. Раньше это называлось – тайна исповеди. Я не очень молодой человек,

Регина, и я знаю свое дело. Не хочу хвастаться, но ваш Хельмут, кто бы он вам ни был, не с улицы меня взял. У меня есть имя и репутация. И даже если бы я был подонком, я не стал бы рисковать своей репутацией по столь, простите, малозначительному поводу. Я не буду использовать эту информацию против вас. Все, что я скажу – что я разглашу на суде, – я скажу только с вашего согласия. Впрочем, на мой последний вопрос вы можете и не отвечать. Я уже понял.

– Я не знала, что было в этом пакете. Он попросил меня положить его к себе – и все.

– Это было в первый раз?

– Нет. Было так уже раза два или три – я даже не помню, я не придавала этому значения.

– Н-да… А кому вы должны были отдать его в Берлине? К вам кто-то приезжал на встречу? Или вы сами ездили? Как это происходило? Тут важно знать, могут ли быть свидетели – тем более если это было не один раз.

– Да нет, никому…

– То есть? Но куда-то же вы его девали, этот пакет?

– Он подходил и забирал потом, сам. А мне к тому же – ну мне некогда было, ведь всегда как раз в этот момент сдача-приемка идет…

– То есть он летал вместе с вами?!

– Да. Он… летчик.

Он молчит. Потом встает и начинает ходить по комнате.

– Господи, господи, господи! Какая же вы маленькая девочка! Какая вы дурочка! Сколько вам лет?

– Двадцать. С половиной.

– Дитя… Ну нельзя же так доверять мужчинам! Черт бы вас подрал. У меня дочке почти столько же…

– Вы его не знаете! Он… хороший человек.

– Он замечательный человек, судя по всему!.. Простите, сорвался. Это не мое дело, конечно, просто сколько лет работаю и все никак не могу привыкнуть к тому, что такие вот дурочки, простите еще раз, как вы, попадаются – и такие подонки их используют.

– Не надо так про него говорить.

– Ладно, не буду. Сдержусь, хотя с трудом. Но если только вы сами мне сейчас говорите правду, если вы его не оговариваете… Ладно, ладно, вижу, что правду, – или я уж совсем в людях перестал разбираться…

– Вы говорите, как следователь…

– А следователь ваш, меж тем, не дурак. И он отлично понимает все то, что вы мне сейчас сказали, без ваших объяснений. Скажите, кто-нибудь, кроме вас двоих, мог видеть… То есть это даже неважно – положим, никто не видел. Кто-нибудь знал, что у вас с этим человеком есть какие-то отношения? В любой степени – флирт, взаимная симпатия, совместное времяпрепровождение? Кто-нибудь, из ваших сослуживцев, может рассказать следователю, что вы с этим человеком в дружбе?

– Да все знали. Я еще когда в колледже училась… В общем, я тогда только мечтала… Но все знали в аэропорту. А потом он взял меня к себе в экипаж…

– Ну тогда я не сомневаюсь, что ваш следователь уже знает, как его зовут – скрывать тут больше нечего.

– Вот поэтому я и не буду ничего говорить. Если я этот пакет купила в переходе – они ничего не смогут доказать. А если скажу что-нибудь еще…

– И вы категорически настаиваете на том, чтобы этот факт не был обнародован в суде? Вам же за него сидеть придется.

– Я понимаю. Но я буду настаивать. Я ничего против него не покажу, никогда.

– Ну конечно, вас же учили… И письма не читать, и друзей не предавать…

– Разве это плохо?

– Что учили?

– И что учили, и вообще… Не предавать.

– Да хорошо, хорошо, кто спорит. Вообще – хорошо, а для вас – плохо.

– А как я тогда потом жить буду? Вы умный, вы взрослый, вы бы… вы бы стали говорить, что это ваша дочь, если бы это была ваша дочь?!

– А он? А он как потом жить будет? Сможет?

Тут я замолчала надолго – потому что плакала. Плакала молча, согнувшись на своем прибитом к полу стуле, свернувшись на нем, как мешок, как узел, без рук и ног, и уткнувшись лицом в стену. Адвокат походил кругами, потом налил мне воды и, изловчившись, сунул стакан в руку. Утешать не утешал, но хоть не говорил ничего – и то хорошо. Потом я наконец пришла в чувство и сказала, что готова говорить дальше.

– Да что говорить-то. По существу это тупик. Я, конечно, постараюсь, сделаю все, что смогу, но будет очень-очень сложно. Даже если отстаивать эту версию с переходом. Скажите, вам следователь про очную ставку что-нибудь говорил?