Лучи смерти - Николай Свечин

На этом допрос можно было заканчивать. Но Лыков еще какое-то время беседовал с арестованным. Для него оставалось непонятным, как человек неглупый и вроде бы незлой столь легко убивает людей.

– Вам не жалко поручика, которого вы сегодня застрелили? – спросил он.

– Нет, – ответил анархист. – У него своя правда, у меня своя. Я служу счастью трудящегося народа. А он? А вы сами? Ваш режим такой бесчеловечный, что уж лучше молчите насчет жалости.

– Хорошо, пусть так. Но вы дали вынести раненого из-под огня. Я же видел вас сквозь дыры в двери: вы легко могли кончить и меня. Почему не кончили?

– Понравилась ваша храбрость. Вот, думаю, достойный человек, зачем его губить?

– Но в толпе, которую вы хотели расстрелять, тоже могли быть достойные люди.

Грилюк поморщился:

– Черт его знает… Сейчас вот думаю: может, и к лучшему, что не вышло? – И тут же усмехнулся: – А здорово вы меня столешницей приложили!

Лыков с Олтаржевским вернулись в Петербург. Яков Грилюк остался в Бутырке. Его осмотрел тюремный доктор и заключил, что до суда анархист не доживет. Организм продержится еще две-три недели, может, месяц. За кровожадные планы ответят его сообщники Сотникова и Ильин. Дело передали следователю по особо важным делам Московского окружного суда. Трепов послал министру доклад о предупреждении в городе беспрецедентного террористического акта. Отличились МСП и МОО[25], хорошо бы наградить их руководящий состав. О роли в операции Лыкова обер-полицмейстер не написал ни слова.

В дороге Мариан Ольгердович рассказал о своих изысканиях. Особенно его поразили осколки валуна на берегу Териоки. Большой камень был разбит на мелкие кусочки с острыми краями, словно кто-то поработал молотком и зубилом. Поручик встретился с местным лесником, и тот подтвердил историю Хвольсона. Да, лежал гранит. Тут таких много. Однажды утром лесник пришел, а камня нет. Только груда осколков. При этом все тихо и спокойно, никаких взрывов, землетрясений. Может быть, валун нагрели, а потом резко охладили водой, спросил поручик. Однако егерь возразил, что тогда на камнях остались бы следы копоти. Но их нет, камни чистые – Олтаржевский привез пару образцов. Загадка…

В Риге все оказалось еще более загадочным. Директор завода рассчитался от хозяина и уехал на постоянное жительство в Германию. Это случилось 13 июня, на следующий день после смерти Филиппова. Уволились оба инженера опытного цеха, в котором ученому помогали проводить испытания, и исчезла вся техническая документация. Даже мастера и рабочие, а они тоже были немцы, куда-то пропали. Новый директор отнекивается незнанием. Жандармы пожимают плечами: завод Рутенберга в шпионстве пока замечен не был. Концы в воду…

Грилюк дал две наводки, не очень утруждая себя аргументами. Большаков мог погубить доктора Филиппова. Якобы по заданию социал-демократов. Сомнительно как-то… И Разуваев мог, по той веской причине, по которой Моцарт отравил Сальери. Тоже мало правдоподобно. Но надо с чего-то начинать новую фазу дознания. И Разуваев сгодится.

– Смотрите, Мариан Ольгердович, – начал рассуждать вслух коллежский советник. – Про зависть ученика к учителю я не верю. Но именно Разуваев ездил с доктором Филипповым в Ригу. Именно он лучше других понимал принцип работы подрывного аппарата. И он мог, хотя охранка это и отрицает, стащить для германцев труды своего шефа. Поэтому сразу по приезде занимаемся им.

Сразу по приезде, однако, не получилось. Лыкова вызвал министр и сказал:

– Я уезжаю на канонизацию Серафима Саровского на две недели. Экстренно можно связаться со мной по телеграфу, но лучше не отвлекать. Там будет не до мелочей…

Плеве умолк, было видно, что он вымотался. Пауза затянулась. Наконец, словно оправдываясь (а это было не в характере Орла), он добавил:

– У меня есть сильный противник, вы знаете. Это Витте. И поездка с царской семьей очень важна. По ее итогам кто-то из нас двоих потеряет пост. Или он, или я.

– Лучше бы он, – пробормотал сыщик.

– Стараюсь, Алексей Николаевич. Видит бог, как я стараюсь освободить русскую государственность от этой подколодной змеи. Это же негодяй в сановном статусе! Он давно состоит на откупе у европейских жидов. Когда займы на биржах размещает. И сам по характеру жид. Всех подкупает, настраивает против меня. Если кто не с ним, тому шиш, а не ассигнования. Даже если деньги есть в бюджете, министр финансов всегда найдет способ отказать. Ну а тем, кто против меня, и рента, и секретные фонды, и все что хочешь. Лишь бы помогли свалить Плеве.

Министр перевел дух и продолжил:

– Государь может поинтересоваться там, в Саровской пустыни, как идет дознание по делу Филиппова. Что мне ему ответить?

Это был удобный момент, чтобы рассказать Плеве о необъяснимом рвении Петербургского охранного отделения. И о том, что жандармы сожгли бумаги и разрушили аппарат ученого с санкции Дурново, в обход министра. Но Лыков промолчал об этом. Вячеслав Константинович уезжает, его не будет полмесяца. Он сейчас накричит, затопает ногами. А Лыкову потом придется с охранниками продолжить дознание. Понятно, что обиженные люди станут саботировать, а это вредно для дела.

Поэтому коллежский советник доложил лишь то, что счел нужным доложить. Военная контрразведка приглядывает за немецкими агентами, но толку пока мало. Наши еще неопытны, а там известные мастера шпионства. Пусть вояки следят, вдруг что да узнают. В Риге немцы все зачистили, выяснить об испытаниях Филиппова не у кого. Версия, что ученого убил анархист Грилюк, не подтвердилась. На подозрении два других человека, на них коллежский советник и сосредоточит свое внимание. Глядишь, к возвращению министра что-то уже станет понятно.

– Так что сказать государю? – уточнил Вячеслав Константинович.

– Что дознание идет, но нужно время.

– Насчет Грилюка, – спохватился Орел. – Как на самом деле все вышло в Москве? Рапорт Трепова такой, что хоть к Георгию их там всех представляй.

Лыков рассказал.

– Жалко поручика, – вздохнул Плеве.

– У него осталась мать старушка. В вашей власти дать ей пенсию. Если бы не Белоконь, столько народу пострелял бы этот психопат.

– Если бы не Лыков, – возразил министр.

– Ну я-то живой, а молодой человек уже в земле. Пенсию бы, а, ваше высокопревосходительство?

– Об этом в рапорте обер-полицмейстера нет ни слова.

– Там и обо мне нет ни слова, – продолжил настаивать сыщик. – Ладно я, мне ничего не надо, а старушку жалко. Муж умер от ран на турецкой войне, а теперь еще и сына убили в мирное время.

– Пусть Лебедев войдет с ходатайством к Трепову. А тот адресуется ко мне. Намекните, что ходатайство о пенсии матери поручика Белоконя будет принято мною с пониманием. И даже с одобрением.