Собрание сочинений в десяти томах. Том 8 - Юзеф Игнаций Крашевский

выражению лиц догадаться, о чем говорил староста. Татарин долго хранил угрюмое молчание; наконец у него вырвалось какое-то слово. Собесский подхватил его; у татарина развязался язык — с обеих сторон посыпались вопросы и ответы.

Татарин, окончательно изнуренный, опустился на землю и снова умолк. Староста еще долго говорил, потом кликнул служителей и велел им отвести татарина к остальным пленным.

Чуть светало, когда король в беспокойстве уже объезжал свои отряды. Старые воеводы знали, что татары для удобства стрельбы из луков всегда начинают с нападения на левое крыло. Здесь поставили Любомирского, который готов был дать им энергичный отпор. Ветер, поднявшийся на восходе солнца, был в помощь полякам, так как дул от королевских войск в лицо татарам, что ослабляло силу полета стрел и относило их в сторону.

Лихорадочное состояние, из которого король не выходил со вчерашнего дня, усиливало его боевой пыл, хотя зрелище татарских полчищ, над которыми развевались три зеленые бунчука Гирея, и уверенность, что за ними стоят казаки, поджидая только сигнала, делали победу очень сомнительной.

Около полудня король со своей свитой и отрядом стражи еще объезжал ряды.

Как предвидели, первое столкновение произошло на левом крыле у Любомирского; здесь войско сбилось в такую плотную массу, что нельзя было различить рядов. Король с небольшого холма следил за сражением, как вдруг у него потемнело в глазах; татарская рать сломила первые ряды, которые бросились врассыпную.

Он не верил глазам, когда Пузовский прибежал от Любимирского с мольбою о помощи, — тем более красноречивой, что губа у него была прострелена, рот полон крови, и стрела еще торчала.

Немецкая пехота, под начальством Гувальда, находившаяся при короле, двинулась навстречу бегущим, но и сам Ян Казимир бросился к ним, забыв об осторожности. В ту минуту рыцарская кровь заговорила в нем.

Кинувшись навстречу бегущим, он бил одних шпагой, у других хватал за узду коней, указывая на неприятеля.

Голос и вид разгневанного короля пристыдили и остановили бежавших, а в то же время немецкая пехота дала залп. Татары не устояли, смешались, начали отступать.

После отражения этого первого нападения, в котором татары ничего не добились, стали считать потери, оказавшиеся незначительными; войско не падало духом, — но все чувствовали, что хвалиться победой не приходится и что если бы все татарские силы обрушились на королевское войско, то под их натиском, наверное, пришлось бы отступить.

Никто не высказывал этого; напротив, старались придать себе отваги, рассказывая о различных эпизодах боя, вытаскивая обломки стрел из одежды; но на душе было беспокойно. Король и теперь не хотел отдохнуть. Он, как вождь, чувствовал в эту минуту все, что бродило в мыслях его войска.

Наступила ночь, хмурая, черная и душная; обозная прислуга и простые солдаты, чувствуя, что вожди сомневаются в успехе, видя их пасмурные лица, замечая, с какой тщательностью всюду расставляют стражу, начали тревожиться.

В такой толпе одно слово может вызвать сметение. Головы были ошеломлены боем и зноем, может быть, и водкой; кто-то заметил, что к королевским возам прилаживают веревки, снятые накануне; другому показалось, что он видел коней, которых собираются запрягать; третьему померещилось, что уже свертывают палатки.

Этого было достаточно, чтобы в войске, как молния, распространилась весть:

— Паны собираются утекать! Король уходит, а нас оставляет на резню и бойню татарам!

Никто не проверял и никто не сомневался, что воеводы хотят спастись бегством, как под Пилавцами; весть эта распространялась из палатки в палатку; поднялись ропот, тревога, беготня, смятение, крики.

Стржембош, возвращавшийся в королевскую избу, встретив на дороге двух-трех перепуганных, засмеялся им в глаза и выбранил их, однако сообразил, что об этом следует доложить королю.

Подбегая к дверям, он столкнулся с ксендзом Цицишевским и Тышкевичем, чашником литовским, которые спешили сообщить королю о том же.

Король собирался читать вечернюю молитву с ксендзом Лисицким, иезуитом, своим капелланом, когда Цицишевский, Тышкевич и Стржембош ворвались в избу, не постучавшись.

— Наияснейший пан, — крикнул Тышкевич, — нельзя терять ни минуты! Надо предупредить великое замешательство, быть может, позор. В обозе прошел слух, что воеводы и сам король хотят уйти ночью, чтобы спастись от плена. В лагере невероятная тревога и смута.

— Что же делать? — спросил король.

Мужественный капеллан, ксендз Лисицкий, которому вскоре суждено было заплатить жизнью за свою отвагу, крикнул Стржембошу:

— Коня государю! Факелы. Едем в обоз! Пусть увидят лицо короля, пусть узнают, что все мы готовы отдать жизнь и что никто не думает спасаться!

Ян Казимир, который уже целый день переживал такой подъем духа, как никогда в жизни, и питал доверие к своему капеллану, тотчас повторил:

— Коня! Факелы!

Тышкевич побежал к Любомирскому, ксендз Цицишевский к канцлеру, чтобы они присоединились к королю.

Но Ян Казимир и не думал ждать их. Надев шляпу, он вышел с ксендзом Лисицким на крыльцо.

— Живее, коня!..

Ему подвели коня, Стржембош держал его под уздцы, опасаясь темноты и суматохи, среди которой приходилось объезжать полки.

Слуга прибежал с зажженным факелом.

— К полкам, по порядку! — крикнул Ян Казимир.

В лагере король мог воочию убедиться, что ему донесли правду. Между шалашами и палатками толпились группы, кричавшие:

— Король и паны уходят!

Король ударил шпагой по плечу первого встретившегося ему крикуна.

— Король! — крикнул он громким голосом. — Я здесь ваш король! Смотрите, я не думаю уходить, я готов погибнуть с вами! Что с вами сделалось? Опомнитесь! Шляхта хочет оставить короля, солдаты гетмана! Сегодня Господь Бог оказал нам свою милость в опасном положении, а завтра мы одержим победу Именем Его! Неужели ваша трусость и подлость заставят нас потерять то, что мы уже выиграли! Зачем же вы шли и начинали дело, если у вас не хватает мужества? Я останусь здесь до конца, хотя бы пришлось сражаться одному; сложу голову, а не уступлю!

Вслед за королем ксендз Лисицкий, одушевляемый мужеством, доказательства которого он давал ежедневно, подхватил:

— Вечный стыд и позор нам и нашему имени, если уступим дикой орде!

Смущенные и умолкнувшие жолнеры расступились, некоторые принялись оправдываться, но королю некогда было их слушать; он уже мчался далее, повторяя те же слова. Приостанавливался среди толпившихся и выбегавших из палаток и кричал:

— Я здесь!.. Остаюсь здесь и никуда не ухожу!

На эту суматоху, поднявшую на ноги весь лагерь, прискакал Оссолинский.

— Сейчас прибыл гонец от посполитого рушенья, которое идет к нам с большими силами; может быть, утром будет уже с нами!

Собесский, который тоже сел на коня, не преминул прибавить:

— Татары рады отступиться от казаков! Все складывается как нельзя удачнее. Осажденные в Збараже отбиваются победоносно и учинили