Сука - Мария Лабыч

– А вы усматриваете здесь ультиматум? – приветливо вопросил Первый из ларца.

– Вам обо всем сообщат, – пресек прения Второй.

Он поднялся, тем самым отсекая право Жорика продолжать расспросы.

– Я не закончил, – рявкнул наш командир, но результата не добился.

Приезжий не торопясь оправил форму.

– Не волнуйтесь, господин майор, – повторил он с несколько саркастическим акцентом на «майоре». – Вам все скажут. Прошу вас только об одном: отныне и впредь не делать лишних движений.

Оба гостя, не реагируя на новые вопросы командира о способе связи, средств для которой у нас не было, и тому подобных мелочах, проследовали к машине. Невероятное представление подошло к концу. Так же беспрепятственно эти двое покинули простреливаемую зону. Когда за кромкой леса исчез их след, я с некоторой натяжкой почти искренне решила, что не было их вообще.

И снова двинулись едва замершие тяжелые часы. Все кругом, все кругом обратилось в ожидание. Скоро оно вспухло и воспалилось. Нарывом натекло к вечеру и тяжко провалилось в ночь.

Сумерки. Темнеет сказочно быстро. Необратимо поздно станет завтра, в десять тридцать утра. Время принятия решения – восемь максимум. Дальше «оставшиеся будут уничтожены». В висках шуршат секунды. Темно. Все без новостей.

Бойцы ждали. Не ели и не пили. По большей части не ложились вовсе.

И день потух. Казалось, эти изорванные пустой тревогой двадцать четыре часа готовы завершиться без событий, но не тут-то было. Внезапно сквозь проемы выбитых окон полез нарастающий шум. Я открыла глаза. На циферблате – два с минутами. Прибыли обещанные транспорты.

За черными окнами уверенно клокотали двигатели. Два тертых «ЗИЛа».

Ожил муравейник. Спустя четверть часа бойцы начали погрузку.

Появился командир. Удаль Жорика поблекла, глаза потускнели. Только голос остался уверенно-зычным:

– Раненых и женщин первой группой!

Волна людей, омывающая битые борта грузовиков, бултыхалась и путанно, и плотно. Своим кружком мы пятеро стояли чуть поодаль. Прожектор с опорного пункта боевиков подсвечивал холмы с нашей стороны. В холодном луче лица были бледны и казались почти одухотворенными. Я всматривалась в лица тех, кто стал мне ближе близких. Они вросли в меня и стали той частью, которую не вытравить временем, да и ничем другим уже не заменить. Шапинский улыбался всем подряд, словно здороваясь с каждым. Придирчиво оглядывал видавшие виды «ЗИЛы» Гайдук. Задумался о чем-то Сотник, замер, удерживая пальцем у щеки девственную спичку и подпирая ее языком изнутри. Куривший смрадную самокрутку Довгань вдруг бросил:

– Что решила? Леди покидает нас?

Я вздрогнула. Изумление ударило меня наотмашь, лицо и шея зажглись, как от ожога. «Я вас покидаю». Откуда, как он мог узнать?.. А он продолжил:

– Ну как, поедешь первым классом? – И кивнул на первую машину, где, по приказу Жорика, предполагалось разместить меня, сестру из хирургии и раненых.

Жестко. Я выдохнула и обмякла. Моя ошибка: ненароком я упустила из виду свою половую принадлежность. А на приказ «дамы вперед» и вовсе не обратила внимания.

Шапинский по-своему истолковал мой шок и ответил за меня:

– Берегись, Довга, леди не в духе. Может на прощанье вышибить тебе глаз!

«На прощанье».

Я не хотела шуток: не могла. Кивнула наскоро «Увидимся» и двинула к первой машине. Остановилась, оглянулась. Никто уже не смотрел в мою сторону.

«Останемся. Останемся все вместе…» – неслышно звала я сквозь прижатую ко рту ладонь. Саднили губы, глаза горели всухую.

Вдруг чисто и счастливо засмеялся Шапинский, и ребята негромким хором присоединились к нему. Нет, безнадежно. Отступила.

У головной машины я некоторое время помогала суровой мисс «Нет» и усталому хирургу переносить раненых. Сестра была, как всегда и во всем, безупречна. Руки доктора дрожали так, что я не понимала, каким образом он мог оперировать.

– Осторо-о-о-жно! Так… – командовал он сам себе.

Пот ручьями тек по его лицу, доктор отирал его плечами.

Лежачих оставалось двое, остальные худо-бедно самостоятельно забрались в грузовик. Когда пришел черед Котова и я взялась за импровизированные носилки, угол брезента чуть не выскользнул из моих рук. Тому виной не вес: он стал худее. Другое. Страшное. Уже в машине я бегло коснулась его руки. И ощутила бурлящую волнами бессмысленную смесь жара и холода, замысловатую, как радуга бензиновой пленки.

Я ясно видела подмену. Другую форму. Пустоту. И не смогла проститься с ним. Последнее звено распалось, ничто больше меня не удерживало.

Врачу, как старшему, я только и сказала, что возвращаюсь и поеду вместе со своим взводом. Раньше, чем он мог что-либо ответить, отступила на несколько шагов от машины. Свет фар там был бессилен, и темнота вошла в меня.

Я остановилась. Я стала как невидная во тьме трава, как черные деревья – другая. Как противовес, противосущность, чужеродная для всех, иная и во времени, и в месте. В их ином воодушевленном мире царил подъем, и минуты теснили одна другую. Яростно уже ревели двигатели. В своем мире я, неподвижная, как столб, застряла в паузе, тихо воя сквозь звук моторов. Мимо в черную воронку без дна ссыпались последние общие минуты. «По машинам!» Огни качнулись и поплыли мимо. Небо было звездным. С моего лица текла вода, и оттого куртка на груди бликовала полосами цвета задних габаритов, кровью слепя глаза. После все погасло.

И вот стемнело, стихло, а я все не двигалась с места. Меня стегала пустая лихорадка, жар ударами сдувал с лица ветер. Мешок за плечом трясся и душил меня, я сбросила его на землю. А боль и судороги вдоха не прекратились.

Вдали, едва видны, машины ровно шли, их пеленала пыль. Чернело небо, под ним ночная черная зеленка необратимо оживала, корчась, выползая из ледяного своего небытия, прямо сейчас. Еще слышны моторы, но гулом вовсе срезало живые голоса. Вон поворот с грунтовки. Холм особенно крутой, за ним минутная слепая зона. Стихло вовсе. Как будто ничего не происходит… Но вот опять на миг восстали парами дрожащие огни. Первый «ЗИЛ»… второй… И точка невозврата, кажется, еще не скоро. Но ровно-ровно тикают часы. И горизонт событий ближе, чем последняя надежда.

Все. Пусто и темно. Одна. Дрожь моя проникла внутрь, свернулась между легкими и там, звеня, затаилась. Остановить ее, да и самой остановиться сил не было. Я шла, чтобы идти. Ноги сами привели меня к брошенной школе. Бессмысленно слонялась я в гулких стенах. Не знаю, сколько времени прошло. Но вдруг я ощутила, как здание как будто подломилось. Осело, съежилось и стало рассыпаться. В наступившей тишине я ясно слышала, как сыплется песок в сотнях трещин в стенах… Со стуком оседают свороченные давним взрывом стропила крыши… в подвале с колким треском бежит по кафелю острый разрыв. Из подвала-оперблока явственно несло сырой землей. Через силу я цеплялась за рассудок, не позволяя себе сейчас же выбежать прочь оттуда – наружу. Невыносимо тяжкий полупустой вещмешок оттягивал плечо. Теперь я избегала поставить его, чтобы хоть малой частью привязаться к этому на глазах тлеющему миру.