Человек, который съел машину. Книга о том, как стать писателем - Наталия Голдберг

Посередине комнаты мы ставим коробку, куда участники кладут сложенные бумажки со своими предложениями тем для работы. В начале каждого раунда кто-нибудь вытягивает одну бумажку и зачитывает тему. Вы не обязаны придерживаться этой темы, но если не получается придумать, о чем писать, можете оттолкнуться от нее. Вы с удивлением обнаружите, что, войдя в состояние автоматизма, способны писать о чем угодно. Заданную тему можно использовать как стартовую площадку для того, чтобы заставить руку двигаться. «"Плавание". Я очень хорошо плаваю и не боюсь воды. Вот. Но на самом деле я хочу написать о том, как однажды я превращусь в белый свет…» А можете решить, что о плавании вам сказать нечего, начать писать – и вспомнить, как в юности вы сидели с отцом в кинотеатре и восхищались Эстер Уильямс, а масло от попкорна капало с ваших пальцев.

Впервые участвуя в марафоне, люди обычно нервничают. Они боятся, что им будет нечего сказать или что они не смогут писать так долго. Когда все заканчивается, они удивляются тому, как пролетело время: «Я мог бы писать целый день!» Однажды во время недельного семинара в Университете Миннесоты я устроила моим двенадцати студентам марафон в первое же утро. Сначала они упирались и насмехались надо мной. Но когда все закончилось, один из них предложил: «Давайте пообедаем, а потом устроим еще один марафон». И на протяжении всей недели мы занимались только этим. Мы пробовали начинать в десять вечера и заканчивать в час ночи или же начинать в семь утра и писать до полудня.

В один из дней кто-то вытащил из коробки бумажку с темой «Мой первый сексуальный опыт». Эта тема захватила одну женщину на все оставшееся время. Она писала о своем первом опыте, втором, третьем и так далее. Иногда мне представляется, как она все еще сидит в таверне «Радуга» в Хилл-Сити, штат Миннесота, и пишет о своем 708-м сексуальном опыте. В бассейне неподалеку резвятся старшеклассники, а она продолжает заказывать пепси, чтобы не потерять место за столиком. Она не знает, ночь сейчас или день, и ее ручка, не останавливаясь, скользит по бумаге. Теперь она в любой момент может достичь просветления, и нам остается лишь гадать: вернется ли она, вернется ли она когда-нибудь?..

Марафон заставляет вас раскрываться. Сразу после него вы, скорее всего, будете чувствовать себя беззащитным, потерявшим контроль. Я иногда ощущаю злость, хотя для нее нет никакой причины. Вам кажется, что в вашей броне зияет огромная дыра, и вы вдруг остаетесь голым – таким, какой вы есть. После марафона вы пытаетесь завести с другими участниками обычный разговор о погоде или о том, как хорошо быть писателем, но чувствуете себя так, будто потеряли лицо. Не переживайте: это состояние пройдет – и вы снова станете защищенным и обыкновенным.

После марафона полезно хотя бы полчаса побыть одному. Очень помогает заняться каким-нибудь приземленным физическим трудом. Я после марафонов неожиданно проникаюсь невероятной любовью к мытью посуды или начинаю, как безумная, сажать дополнительные двенадцать рядов фасоли там, где хотела сделать газон. Как раз на прошлой неделе в моем доме проходил писательский марафон, и еще до того, как ушел последний участник, я схватила пылесос и принялась чистить ковер в гостиной, где мы только что сидели.

Это чувство незащищенности после марафона очень похоже на то, что я ощущаю после посещения медитационного лагеря. После семи дней сидячей медитации мы в последний раз кланяемся Будде и другим ученикам, а потом обычно пьем чай с тортиком. Во время медитации мы сохраняем тишину, а тут мы наконец получаем возможность поговорить друг с другом. У меня всегда возникает желание упасть в торт лицом, чтобы никто его не видел. Однажды подруга, зашедшая ко мне в гости сразу после моего возвращения из лагеря, сказала: «Мне кажется, что я сижу рядом с женским портретом в стиле кубизма. Все твои измерения сияют одновременно!»

Когда я несколько часов пишу в одиночестве, я тоже испытываю нечто подобное. Не стоит переживать из-за этого. Мы просто не привыкли быть настолько открытыми. Все в порядке, примите это как должное; быть в таком состоянии – замечательно.

Снова и снова в писательских группах, которые я веду, я сталкиваюсь со странным явлением. Человек пишет что-то действительно уникальное и не имеет ни малейшего представления о качестве написанного. Как бы я ни распиналась об этом и какие бы отзывы ни поступали от других членов группы, сам автор никак не может осознать тот факт, что его текст действительно хорош. Он не отрицает это – он просто сидит в полном смущении, а потом я случайно узнаю от других, что он не поверил ни единому сказанному слову. Такие случаи отнюдь не единичны – я наблюдаю это уже много лет.

Всем нам трудно добраться до уверенного писательского голоса внутри нас, но даже когда мы налаживаем с ним связь и начинаем писать хорошо, мы не готовы признать это. Я не утверждаю, что каждый может быть Шекспиром, но у каждого есть подлинный голос, способный поведать о жизни человека с истинным благородством и живыми подробностями. Такое ощущение, что между величием, на которое мы способны, и нашим восприятием себя и своей работы пролегает непреодолимая пропасть.

Впервые я глубоко осознала это шесть лет назад в группе, где вела занятия в течение восьми недель (это был благотворительный курс для Миннесотского центра дзен). В группе было двенадцать учеников. Я дала им задание рассказать о своей семье простыми детскими словами. Когда отведенные пятнадцать минут закончились, мы стали по очереди читать написанное. То, что написала я, потом было опубликовано под заголовком «Медленно вращающийся мир» – это был текст о моей бабушке, о том, как она пила воду, растила детей и покинула этот мир, не имея ни носков, ни салями, ни соли. После того как я прочитала это в группе, все долго молчали.

Все, что я объясняю как учитель, в конечном итоге адресовано тем, кто верит в собственный голос и пользуется им. Я пробую разные подходы и хитрости. После того как у моих учеников случается прорыв, все мое обучение сводится к поливанию индейки соусом. Сама индейка уже зажарилась. Я испытываю спокойствие и счастье; каждый член группы прорвался через собственное сопротивление к подлинным, глубоко прочувствованным текстам. Мне здесь больше нечего сказать.

Оглядев класс, я вдруг осознала, что все заинтересованно смотрят на меня в ожидании следующего упражнения. Я была поражена. До меня дошло, что никто из них на самом деле не понял, что они только что создали. «Так, значит, никто из вас не в курсе, что вы только что написали нечто очень настоящее?» Они все так же продолжали смотреть на меня.

Такое происходит не только с начинающими. Мне на ум приходят два примера. Есть одна женщина-поэт, которая очень хорошо пишет, и многие любят ее. Я называю ее Любимицей Миннесоты. Она пишет о своей жизни, об отце-священнике, о семерых сыновьях, о завтраке на столе. На ее последнем выступлении не просто были распроданы все сидячие места – организаторам пришлось продавать дополнительные билеты без мест. Она рассказывала мне, что, когда чтение закончилось, она пошла домой, чувствуя себя подавленной из-за того, что всем так нравятся ее стихи. «Я обманула очередную толпу своей работой», – сказала она.