Золото, перина и ночная чертовщина - Флор Веско

на плечо ей опустилась рука. Она подпрыгнула.

– Я был заперт, – проговорил дворецкий.

Садима никогда не видела Филипа таким. Никакой непроницаемой маски. Глаза блуждали, голос дрожал.

– Дверь кухни пропала, – продолжал он. – Повсюду была стена. Никогда я такого не видел. Я кричал сколько мог. Долго. Потом внезапно дверь возникла снова.

Он перевел дух и спросил:

– Где лорд Хендерсон?

Садиму пронзило дурное предчувствие. Дворецкий побежал искать хозяина. Она зарядила ружье.

Садима искала в другой половине, когда услышала крик Филипа. Адриан лежал поперек коридора, голова в крови. Дворецкий стоял на коленях рядом. Он оторвал полу разодранной в клочья рубашки лорда и перевязал ему голову.

Садима хотела помочь, но не знала как. Она привыкла заниматься мелкими бедами сестер Уоткинс, а не лечить настоящие раны. Филип поднял своего хозяина на руки и отнес на ближайшую кушетку.

– Вы должны оставить нас, – сказал он Садиме.

– Но… с ним все в порядке? Может, я могу что-то сделать?

– Оставьте нас, – повторил дворецкий сухо.

Садима отошла, но не слишком далеко, чтобы слышать. Через какое-то время до нее донесся шепот двух мужских голосов: Адриан очнулся.

Успокоившись этим, она вернулась к себе в спальню. Близилась ночь. Садима была в полной нерешительности. Опасалась ложиться. Она знала, что Адриан слишком слаб, чтобы приглядывать за ней этой ночью. В нынешних обстоятельствах засыпать было опасно. Она вспомнила, что леди Хендерсон шептала мужу на ухо во сне, пока он не сошел с ума.

Это навело ее на мысль.

Опустить руки

Садима вышла из спальни. Ружье она оставила в комнате, прислонив его к стене. Не спеша обошла замок, время от времени делая вид, будто всюду роется, бросает, снова принимается за поиски. Какую-то часть ночи она ломала эту комедию. Затем изобразила все внешние признаки усталости. И растянулась на диванчике. Она закрыла глаза, стала дышать медленнее и погрузилась в то состояние, что предваряет сон.

Послышался едва уловимый шепот. Что-то вроде тишайшего трепетанья. Наверное, дождевая вода журчала в сточном желобе. Затем напевный шелест. Должно быть, ветер шуршал листвой. И наконец, робкая трель. Женский голос напевал едва уловимую песню.

К счастью, Садима была в полудреме. Она не вздрогнула. Она слушала с той отстраненностью, какую дарует лишь сон наяву.

Постепенно стали проступать слова. Голос говорил: «Ты никто, и делать тебе здесь нечего. Тебе пора уходить. Спасаться».

Садима продолжала играть свою роль. Она как будто внезапно проснулась и огляделась в исступлении и тревоге.

Она уже пробовала бросить замку вызов. Тщетно. Силой ей не одолеть. Тогда она решила взять хитростью. Ей не впервой, она много лет служила у своенравных, но простодушных хозяек.

Голос смолк, сменившись неразборчивым гулом. Садима подошла к решетке небольшой отдушины, внизу стены. Свернулась на паркете в позе зародыша, прижавшись к решетке лбом, и сдавленно всхлипнула несколько раз.

– Мама… – начала она.

И почувствовала, как от этого слова вся мебель напряглась, внимательно слушая.

– Мама меня предупреждала…

Она всхлипнула снова.

– М-м-ма… М-мое дитя-а… – прогудело из отдушины.

Сквозь влажные ресницы Садима разглядела в выгнувшихся прутьях очертания губ.

– Адриану я не нужна. Я уйду. Нужно было слушаться маму, – сказала она. – И ни за что здесь не оставаться.

Железные губы растянулись в довольной улыбке.

– Н-н-нужно всегда слушать м-м-маму.

Леди Хендерсон отвечает ей. Садима ничем не выдала своего испуга.

– Теперь она и видеть меня не захочет, никогда! – продолжала она жалобным голосом.

– Н-н-ну что ты! – воскликнула решетка. – М-мать никогда не бросит свое дитя-а-а.

И ветер откликнулся эхом: «Не бро-о-осит… не бро-о-осит…»

– Может быть… – проговорила Садима медленно.

– Конечно, – поддержал голос.

– Да, мама меня не оставит… – продолжала она. – Когда я болею, она всю ночь сидит у моей кровати. Даже теперь, когда я выросла.

Садима ни разу в жизни не болела. Но она видела, как живут ее хозяева. Ей казалось, что среди господ все очень хрупкие и чуть что укладываются в постель. Поэтому любимое занятие, особенно у женщин – сидеть ночами у постели друг друга.

– Всю ночь, – истово повторил голос. – М-мать сидит у постели сына. Сы-ыну нужна мама. Рядом. Всю ночь.

Садима попала в точку. Она повторила для верности: «Да, всем нам нужна мама». Край гобелена, висевшего на стене возле отдушины, погладил ее по голове. Садима прижала к груди кулак, справляясь с ужасом.

– Да, мама была права, – продолжала она. – Она говорила мне держаться от колдовства подальше.

Гобелен замер.

– Колдовство – не наше женское дело.

В камине вспыхнуло пламя.

– Н-н-ну зн-наешь, дитя, – произнес голос, пыша гневом, – колдовство-о-о – дело тех, кто его понимает. Пол здесь н-н-ни при чё-о-ом.

– Колдовство под запретом, – упорствовала Садима. – А запреты для женщин строже, чем для мужчин.

Окно задрожало от шквала.

– Это изменится, – сказал голос. – Жен-н-нщины покажут, на что способны. И больше не позволят мужчин-н-нам себя наказывать.

Внезапно все смолкло. Огонь в камине погас. Решетка замерла. Комната снова стала холодной и безжизненной.

Садима удивилась. Почему леди Хендерсон ушла так быстро? И что теперь делать? На всякий случай она осталась лежать где лежала, не шевелясь.

– Вставай.

Она вздрогнула. Голос шел не из отдушины. В нем больше не было того ветроподобного завывания. Он был четким, как если бы в комнате находилась живая женщина во плоти.

В лунном свете Садима увидела, как стена вздувается разными очертаниями. Проступила ладонь, давящая на стенную перепонку. Камень разгладился снова. Затем возникло и сразу исчезло лицо, как будто леди Хендерсон силилась воплотиться. В углу обозначились две узкие дырки. Садима присела и узнала ушные каналы. Синие узоры на белой плитке пола расплылись. Из них нарисовались два огромных глаза шириной во всю комнату. Садиме пришлось отпрянуть в угол, чтобы не топтаться на косящих на нее зрачках.

Голос спросил:

– Скажи мне, дитя: что такое колдовство?

Садима поняла: вопрос – это испытание. Она вспомнила сверхъестественные вещи, происходившие в замке на ее глазах, и то, что рассказал ей Адриан. Но если ограничиться этим, ответ ее, вероятно, окажется слишком неполным и наивным. Она закрыла глаза и спросила себя, что она по-настоящему поняла про колдовство. Как ощущает это нутром.

– Колдовство – это внутренняя музыка.

И, поскольку подобное утверждение, едва оно сорвалось с губ, показалось ей слишком смутным и нелепо высокопарным, она уточнила:

– Нужно слушать, как бьется сердце, как течет по венам кровь, как легкие расширяются от дыхания. Это задает мыслям нужный ритм, и тогда рождается фраза, в которой есть некоторая сила. Мне так кажется. Я еще не умею этим управлять.

Это был