Архив потерянных детей - Валерия Луиселли

кружит, засасывается в воронку мыслей о детях, что потеряны, о других потерянных детях, мне вспоминаются две одинокие девочки, и воображение тут же рисует, как они бредут через пустыню, и возможно, даже где-то здесь, неподалеку.

Приходит мысль, что при записи звука для моего материала о потерянных детях надо использовать «Элегии». Но как? Я знаю, что потребуются голосовые заметки. Вероятно, я тоже должна коллекционировать звуки пространств, которые встречаются нам на пути, как это делает мой муж. Значит, я, как и он, тоже гоняюсь за призраками? Все это время я не до конца понимала, что имел в виду мой муж, говоря, что его коллекция звуков эха посвящена «призракам» Джеронимо, Кочиса и других апачей.

Но наблюдая сегодня днем, как он терпеливо расхаживает по кладбищу со своей микрофонной удочкой, а мальчик следует за ним по пятам, повесив отцовский «Порта-брейс» на плечо и слегка поднимая его для противовеса тяжеленной отцовской аппаратуре, оба в огромных наушниках, стараясь уловить шелест ветра в ветвях деревьев, стрекот насекомых в траве и особенно голоса птиц, все многообразие издаваемых ими причудливых звуков, – я, как мне кажется, начинаю понимать. Думаю, что муж намеревается записывать звуки, которые сегодня гуляют в тех же пространствах, где когда-то в прошлом двигались, ходили, разговаривали, пели Джеронимо и другие апачи. Что муж старается тем или иным образом улавливать их прошлое присутствие в мире и сделать его, несмотря на их нынешнее отсутствие, слышимым, что он для этого собирает и записывает всевозможные отзвуки прошлого, все еще вибрирующие их былым присутствием. Когда на кладбище, где упокоен Джеронимо, поет птица или ветер играет в ветвях кедров, эта птица и эти ветви как бы высвечивают пространство карты, звуковой ландшафт, в котором когда-то существовал Джеронимо. Коллекция звуков эха мыслится мужем не собранием навсегда ушедших звуков – такое в принципе невозможно, – а, скорее, как коллекция звуков, которые присутствовали в этом месте на момент записи и которые, когда мы их слушаем, напоминали бы нам о других звуках, навсегда утраченных.

Дорога наконец приводит нас в Медисин-парк, где мы снимаем домишко без особых удобств, зато есть симпатичная веранда с видом на горную речку. Есть в домике и кухня с самым необходимым, ванная-туалет и четыре спальных места, больше смахивающие на армейские койки, на которые мы укладываем спящих детей, а потом и самих себя, хотя наши тела скорее жестко приземляются, чем утопают в них, отяжелевшие и безвольные, как срубленные деревья, и тут же засыпаем.

АРХИВ

На следующее утро я просыпаюсь до рассвета, полная желания работать и записывать звуковые заметки. Остальное семейство еще спит, и я на цыпочках крадусь в туалет, умываю лицо, потом беру сумку и выхожу на улицу. Воздух дышит мне в лицо прохладой, пока я иду к машине, припаркованной перед домиком у мусорных контейнеров. Я достаю из бардачка свой диктофон и нашу необъятную карту, по которой отслеживаю наши дневные переезды.

Я сижу на ступеньке веранды, над порогом горит фонарь, потому что еще не совсем рассвело. Для начала я ищу на карте место, где мы сейчас находимся. Оказывается, сейчас мы гораздо дальше от дома, чем я думала, – в животе медленным вихрем закручивается страх и затопляет меня, как прилив в полнолуние. Я включаю диктофон и записываю единственную голосовую заметку:

Сейчас мы намного ближе к конечному пункту поездки, чем к ее началу.

Затем я достаю из сумки «Элегии», распухшие от заложенных между страницами снимков мальчика. Я вынимаю их из книги один за одним и стопочкой складываю рядом с собой. Некоторые снимки удались, а какие-то даже очень удались, и, снова включив диктофон, я в общих чертах описываю, что изображено на некоторых. Последний снимок, с надгробием, великолепен, но жесток. Я наговариваю на диктофон:

Верхний свод надгробного памятника вождю Кочису, может, и превосходно сработан, но выгравированное на нем имя отчего-то стерлось, и прочитать его невозможно.

Я в последний раз пролистываю книжицу, убеждаясь, что в ней больше не осталось ни одного снимка, а потом изучаю ее. Я еще раз оглядываю скромную обложку, скольжу взглядом по тексту на задней сторонке обложки и в конце концов открываю книжицу на странице, где начинается собственно текст:

(ЭЛЕГИЯ ПЕРВАЯ)

Раскрывши навстречу небу рты, они спят. Мальчики, девочки: губы растрескались, щеки шершавятся, потому что ветер хлещет их без передышки день и ночь. Они занимают собой все это пространство, застывшие, но теплые, уложившиеся рядком, точно новопреставленные покойники, вдоль металлической крыши вагона-гондолы. Мужчина, приставленный к ним провожатым, из-под полей своей голубой шляпы по головам пересчитывает детей – всего их шестеро; семеро минус один. Поезд тихим ходом катится по рельсам параллельно железной стене. Дальше по обе стороны стены расстилается пустыня, и тут и там одинаковая. Вверху над ними безмолвствует ночь, темно-беспросветная.

АРХИВ

Я читаю эти первые строки раз, потом другой – и оба раза меня немного сбивают с толку выбор слов и синтаксис. Тогда я отлистываю несколько страниц назад к предисловию редактора, которое в тот раз не дочитала. Теперь я читаю все предисловие, одни куски бегло проглядываю, в отдельных местах вчитываюсь в подробности: книга написана в форме серии пронумерованных фрагментов, всего их шестнадцать; каждый назван «элегией», и каждый частично строится на серии цитат. Цитирования рассыпаны во всей книге, они позаимствованы у разных писателей. Цитаты даются либо в «свободном переводе» автора, либо «перекомпанованы» до степени неузнаваемости, не позволяющей проследить их до оригинального источника. Это первое издание на английском языке (вышло в свет в 2014 году), и его переводчик приняла решение переводить все заимствованные цитаты непосредственно из авторского оригинала на итальянском языке, не доискиваясь их точных формулировок в исходных текстах. Прочитав предисловие, я снова перечитываю про себя первую элегию, потом читаю вторую, но уже вслух на включенный диктофон:

(ЭЛЕГИЯ ВТОРАЯ)

Они дали им кое-какие напутствия на будущее, их родные, провожавшие детей в путь. «Ты уж там тяжелым плачем не разнюнивайся», – сказала одному мальчику мама, когда у порога их дома на рассвете целовала его в волосы. Одна бабушка наказывала своей внучке беречься и следить, чтобы «ветры в корму не задышали». А вдовая соседка присоветовала: «Никогда не плачь во сне, не то ресницы повыпадут».

Все дети из разных мест, те шестеро, что спят сейчас поверх вагона. Они прибыли из отдаленных точек на карте, их жизни, их отдельные истории сейчас прихотью обстоятельств сцеплены друг с другом в одну жесткую линию рельсов. До того как они забрались на поезд, они ходили в школу, гуляли по паркам и тротуарам, блуждали в дебрях городских улиц, в одиночку, а иногда не в одиночку. Их пути прежде никогда не пересекались; их жизням никогда бы не сойтись, но они сошлись. Сейчас, пока они едут на спине поезда-зверюги, тесно сгрудившись, их судьбы прочерчивают единую прямую линию, пролегающую через бесплодные пустоши. Возьмись кто-нибудь отмечать на карте путь этих шестерых, но также десятков им подобных и сотен и десятков тысяч других, кто уже ехал или еще поедет на товарняках вроде этого, и на карту ляжет единственная линия – узкой расселиной, нескончаемой бороздой, рассекающей надвое ширь континента. «Там вечно темный лик участи горемычной в глаза печальным жизням смотрит», – сказала женщина своему мужу, когда ветер занес в открытое окно кухни гудок далекого состава.

Пока они в дороге, спящие или в полусне, дети не знают, порознь они или вместе. Тот, кто приставлен к ним провожатым, сидит подле них скрестив ноги и пыхает своей трубкой, выпуская в темноту дым. При каждой затяжке набитые в чашу трубки сухие листья шипят, затем вспыхивают оранжевыми огоньками, как будто где-то далеко внизу в спящем городе загораются точечки уличных фонарей. Мальчик рядом с ним стонет и сглатывает вязкую слюну. Колеса состава плюются искрами, где-то в темноте трещит, переламываясь, ветка, в трубке снова шипит и похрустывает, а железное нутро состава всю дорогу исторгает душераздирающие, словно то визжит тысяча несчастных, звуки, будто состав не может протолкнуть себя через пустыню иначе, нежели гроздьями раздавливая ночные кошмары.

ВОДОЕМ

Мне казалось, что если я наговорю на диктофон несколько отрывков из красной книжицы, то быстрее соображу, как скомпоновать материалы моего проекта, пойму, как лучше изложить историю других потерянных детей, которые прибывают на южную границу. Мои глаза бегут по печатным строчкам, мой голос, низкий и ровный, проговаривает слова: сглатывает, плюется, трещит, похрустывает, раздавливая; диктофон превращает звуки слов в цифровые байты, а мое