Вечный сон - Анастасия Вайолет

ее плечи и руки. Крепкие, сильные. Похожие были у отца. И в Анэ пробуждается детское, слабое желание увидеть в Нае совсем другого человека, хорошего и светлого. И пусть ее крепкие руки будут признаком душевной силы, никак не угрозы.

– Знаешь, Анэ… Анорерсуак. Есть люди, с которыми тебе становится… спокойно. Ты знаешь, что этот человек тебя защитит. И неважно, что он ангакок. Просто так бывает. Вот Анингаак был таким. Даже несмотря на то, что он делал. – Ная пустым взглядом смотрит на полуоткрытую дверь, за которой с сестрой возится Апитсуак. – С ним всегда было спокойно и хотелось остаться подольше. Тупаарнак. Тупаарнак, она была такой доверчивой. Я видела, как она росла. Анингаак быстро втерся ей в доверие. Да что уж там… кому угодно бы втерся. Если б захотел.

– И Апитсуаку тоже?

Анэ наблюдает, как женщина быстро перебирает пальцами края своей кофты. У нее кривые и изгрызенные ногти. И маленькие пальцы.

– Апитсуак… мой мальчик никогда с ним толком и не разговаривал, пока не начал видеть странные сны. Я очень хорошо помню, что он мне рассказывал, до самых мелких деталей. Да. Ему снилась пещера. И свет. Очень яркий, как он говорил. Когда просыпался, он жмурился и боялся даже огня… И в этой пещере он дрался с животными. – Ная грустнеет и опускает взгляд, сжимая руки в кулаки. – В какой-то момент у меня не осталось выбора. Сны были такими страшными, что я подумала… что это духи… и показала его Анингааку. – Женщина крепко жмурится, по щеке ее течет одинокая слеза. – С этого все и началось.

– Что началось? – Анэ уже знает, чувствует, чем закончится разговор. Но хочет услышать эти слова. Хочет понять, что значит эта пещера на самом деле.

– Мой мальчик должен быть ангакоком. Всегда должен был. Эти сны. Анингаак выбрал его своим учеником почти сразу, как только об этом услышал. Я думаю… я думаю, что он все понял, когда мы только зашли к нему в дом.

– Но Апитсуак не хотел?

Ная поворачивается к Анэ и смотрит ей в лицо таким грустным взглядом, что тут же хочется исчезнуть.

– Он не хотел. Мы знали, что обучение будет трудным. Ты… ты же и сама это знаешь.

Анэ неохотно мотает головой.

– Но… ты же.

– Что это было за обучение?

Ная опускает глаза и на одном дыхании проговаривает:

– Ему нужно было голодать. Днями. Неделями. Без… без еды и воды. Молчать. Недели проводить в одиночестве. Отказаться от всех личных вещей. И… Анингаак его бил.

Анэ тянется к своей щеке, но, нащупав лишь гладкую кожу, опускает руку и тяжело вздыхает.

– Но было последнее испытание. То, что Апитсуак… не успел пройти.

– Какое? – спрашивает Анэ тихо-тихо.

Женщина молчит. В комнате темнеет. Солнце ушло, по коже бегут мурашки, и лишь треск китового жира напоминает о том, что это все еще чей-то дом, где должно быть тепло, вечно должно быть тепло.

– Он должен был умереть. Его должен был разорвать дух. И… после смерти… он бы возродился.

Женщина начинает плакать, и Анэ резко встает и выхватывает взглядом из окна багровый дом Анингаака. Красное пятно, частично погребенное сугробом. Холодное и неподвижное – и чем больше Анэ смотрит на этот дом, тем громче в ее голове кричит дух отца и стонет Тупаарнак.

Плач Наи доносится обрывками.

Анэ понимает. Настоящая сила всегда обретается в страдании – такова плата ангакока за знания и возможности, что открываются перед ним. Он проходит через лишения и страдания, чтобы почувствовать и увидеть скрытое от всех людей. Это то, что говорил Уярак, говорил ей отец, и то, что она сама слышала в легендах и рассказах.

То, что она никогда не подвергала сомнению, пока не появился Апитсуак. Живой, чувствующий и ничего из этого не желавший человек.

– Почему… почему никто не. – Анэ хочет закончить на слове «заступился», но закрывает руками рот.

Все становится так понятно и так грустно одновременно. Никто не вступился за нее саму, пока ее бил отец. Все видели, как маленькая одинокая девочка сидит целыми днями в снежной хижине, как ходит за руку с отцом и со страхом смотрит на него снизу вверх, как часами наблюдает за играющими детьми, но никогда к ним не подходит. Запуганный ребенок, который изо всех сил тянется к обычной детской жизни, но не может ее получить. И все это видели. Все знали.

Но никто не заступился.

Почему же что-то должно измениться сейчас?

– Двести лет, – шепчет Анэ, и приглушенный плач Наи вторит ее неразборчивым мыслям.

Прошло двести лет, но люди остались такими же.

Бросив последний взгляд на багровый дом, она быстро выходит из комнаты. Хлопает дверью громче, чем хотела, и вздрагивает, когда под ней сотрясается пол. За несколько мгновений находит дверь, за которой слышит Апитсуака, и еще за несколько мгновений оказывается на кухне.

Сквозь клубы пара она видит его тощую фигуру – он играет с сестрой во что-то, что Анэ не может распознать.

– Апитсуак, – шепчет она, но он ее не слышит. Анэ повторяет громче: – Апитсуак.

Парень отрывается от сестры и оборачивается.

– Что такое, Анэ?

– Ты… ты… тебя должны были защитить. Должны были заступиться. И за… за… – Анэ сдерживается изо всех сил. Она хватается одной рукой за другую, держит их крепко, но все равно не может заставить себя говорить.

Апитсуак тут же встает и подходит к ней, но не решается ничего сделать. На лице его проступает знакомая эмоция – та же, что она сама много раз видела в своем отражении.

– Люди… они одинаковые. Всегда. Неважно, сколько лет прошло. Мой отец… он… он был прав, что их не жалел. – Анэ старается говорить как можно более твердо. – Я теперь все понимаю.

Апитсуак тихо вздыхает и медленно, осторожно обнимает ее.

Анэ вздрагивает и хочет отстраниться.

– Я знаю, – шепчет Апитсуак и больше ничего не говорит.

Где-то за дверью все еще плачет его мать.

Они стоят так долго. Тулугак бросает на них внимательный взгляд и быстро уходит. Анэ едва-едва слышит бульканье в котлах. Котлы здесь совсем другие – серебристые, блестящие. Сквозь руку Апитсуака она смотрит на самую разную утварь, беспорядочно лежащую на столах, и смутно вспоминает слова, которым учила ее Тупаарнак, – кухня, плита, кастрюля, сковородка. Слова эти теперь здесь, на теплой кухне, перемешиваются с громким дыханием Апитсуака и затихающим плачем его матери. Наконец Анэ отстраняется – все это кажется ей неправильным и незаслуженным, хотя и бесконечно приятным, – и указывает на котелки.

– Суаасат?