Коммунисты - Луи Арагон

усадьбу с прекрасным парком, с лужайками; чувствовалось, что где-то за деревьями стоит помещичий дом. Впрочем, искать его не пришлось, — к нему вела аллея, усыпанная гравием. По архитектуре видно было, что дом построен в XVIII веке, а обширные конюшни более позднего происхождения — пристроены в годы Империи. Подумать только! Есть на свете люди, которые одни пользуются целыми дворцами! Какая роскошь! Во всю ширину фасада — парадный подъезд в пять ступеней. Можно себе представить, сколько сюда подкатывало экипажей! Белизну стен оттеняют вечнозеленые деревья. Обычно такие деревья растут в кадках, совеем маленькие, а здесь они вымахали выше дома, и хвоя у них почти черная. Владельцы усадьбы накануне уехали в Брюссель. Но в замке остались слуги, во главе с дворецким, похожим на бургомистра в Утен-ле-Вале, — такая же седая, расчесанная на две стороны борода, пушистые волосы; одет в однобортную куртку с четырьмя пуговицами; гетры до колен. Оказалось, его уже предупредили о предстоящем прибытии господ офицеров, — в усадьбу заезжал сержант из штаба дивизии. Только он не сказал, что это будут врачи. Господин барон приказал передать, что весь дом в полном распоряжении французских офицеров… Дворецкому поручено принять их. А что, молодому солдатику приказали тут дожидаться? На дворе-то холодно. Ступайте на кухню, вас там напоят кофе…

Жан выпил кофе, потом пошел прогуляться по парку. Как, однако, могут быть величавы деревья! А верно, что холодно! Утренние заморозки. И Жан направился к дому. В кухню не хотелось идти — там надо вести разговоры. Что, если двинуть в комнаты? Пойду! Ничего не скажут. И, поднявшись по широким ступеням крыльца, Жан очутился перед массивной дверью, она была отперта. В вестибюле лестница в два округленных крыла вела в парадные покои. Жан никогда не видел таких высоких потолков. Он быстро шел анфиладой комнат по мягким коврам, заглушавшим шаги, любовался темными ткаными обоями, светлыми резными панелями. Сколько же он прошел этих великолепных зал? Но теперь он уже рассеянно окидывал взглядом обстановку. Он опустил руку в карман шинели, потрогал письмо… Хочется еще раз прочесть его. И Жан сел у окна на стул с высокой спинкой. Как странно — прийти сюда, чтобы прочесть здесь такое письмо… Мамин аккуратный, старательный почерк, ни капельки не изменившийся со школьных лет, — в нем столько детского, как и в самой маме! Бедная мама! То, что случилось с Ивонной, для нее не просто страшное несчастье — это крушение мира! Бедная, сколько она, верно, размышляла, обдумывала, как мне сообщить, боялась, подыскивала выражения, взвешивала каждое слово… А со вчерашнего дня она, конечно, и за меня беспокоится… Жан стал медленно-медленно, слово за словом, перечитывать письмо. Скоро он уж заучит его наизусть. Стой, а это что? Я и не заметил — приписка сбоку, с нижней строчки до верхней. Что же тут написала мама?

«Р. S. Монику и Боба взяла к себе госпожа Виснер, сестра твоего друга Никола».

И сразу у Жана как будто остановилось сердце. Какие странные неожиданности готовит нам жизнь! Случилось так, что до сих пор он не замечал приписки и обнаружил ее только сейчас. И где же? В чьем-то покинутом дворце, тихом и красивом… Вот он сидит тут один в этой комнате, и, по всей вероятности, еще добрых два часа никто не придет сюда, никто не помешает думать. Можно теперь глубже вникнуть в смысл этих слов, этой вести, которую Сесиль подала ему: «Монику и Боба взяла к себе госпожа Виснер, сестра твоего друга Никола»… Сразу разгадать все, что следует из этих слов, невозможно. Но он уже понял главное… «взяла к себе мадам Виснер, сестра твоего друга Никола»… Такие обыкновенные слова. А как бьется сердце! Сесиль взяла к себе детей Ивонны. Она взяла детей Ивонны ради меня. А может быть, еще и по другой причине… Но об этом я подумаю потом, потом. А сейчас буду думать только о чуде… Ну да, ведь это чудо… В чей-то брошенный зáмок пришла Сесиль, говорит со мною, взяла меня за руку… Значит, все было не так, как я думал. У Сесиль вовсе нет ненависти, нет презрения ко мне. Как знать, может быть, она любит меня…

Не помня себя от счастья, он встал и с письмом в руке пошел в другую комнату, потом в следующую, дальше, дальше. Нигде ничего не заперто. Он трогал дорогие безделушки, присаживался на стул и опять вскакивал, ему не сиделось на месте… Вот еще одна комната, очевидно, будуар, с окнами на красивую лужайку, которая зеленеет позади замка. Как же он сюда попал? Он не знает, не заметил, как забрел сюда… Будуар — немного пониже других комнат и почти круглый, обшит серыми панелями. По стенам развешаны картины, пожалуй, не очень хорошие: «Нимфы» Ораса[516], в прическах времен Первой империи, «Дозор в Сибири», «Китаянки» Буше[517]… Названия эти вспоминаются как что-то знакомое, о чем говорила Сесиль. А камин, наверно, недавно топился, — из него не убрали обгорелых поленьев, и когда Жан отворил дверь, от сквозняка в воздухе закружилась зола. На каминной полке — забытая корзиночка для рукоделия, и из нее торчит вышивка мелким крестом. Нескромный гость протянул руку, чтобы потрогать эту вышивку, — она свидетельствовала о том, что, молодая или старая, здесь была женщина, а когда Жан мысленно говорил «женщина», перед глазами у него вставала Сесиль…

Что это? Чудится ему? Потянув к себе корзиночку, он увидел за ней фотографию, без рамки, просто прислоненную к стене. Сесиль… Быть этого не может! Это почудилось. Это грезится туманным утром… С камина ему улыбалась Сесиль. Улыбалась из далекого мира, где не было войны… Непостижимо…

Торопливо, озираясь, словно вор, он схватил фотографию. И разве мог он знать, что точно так же сделала Сесиль в разгромленной квартире Ивонны, в час той драмы, o которой сообщало ему письмо матери! Ему казалось, что он сходит с ума, он даже и не пытался объяснить себе эту нежданную встречу, он только смотрел, не отрываясь, на фотографию. Не все ли равно, как она попала сюда!

Однако он инстинктивно спрятал ее за спину, когда веселый голос вдруг окликнул его: — Так это вас, Монсэ, послали сюда связным? — В комнату вошли лейтенант Блаз и Давэн де Сессак. Жан отдал честь.

— Ну как? Благополучно доехали? — спросил главный врач. — Партюрье, верно, спит, как сурок, а мы вот трясемся по дорогам. Не очень трудно было вам