Музыкальная шкатулка Анны Монс - Екатерина Лесина

Ксюша ожидала вопросов и уточнений, но Игнат только плечами пожал и поинтересовался:

— Мороженого хочешь?

В парке было хорошо.

Жара еще не накатила, и от близкого фонтана тянуло приятной прохладой. Девчонка, сидевшая рядом с ним, не вызывала у него раздражения. Напротив, она рассказывала о вещах, о которых вроде бы полагалось знать, так что Игнат почти не чувствовал себя ущербным.

Ну да, по истории у него законный трояк был.

Как и по физике, химии, биологии… неуч он, что уж тут поделаешь. Ну, не лезла абстрактная наука в его голову, несмотря на все усилия преподавателей. Отца он расстраивал… маму… ей все казалось, что Игнат плохо старается.

Ксюша ела ежевичное мороженое с видом задумчивым донельзя.

— Знаешь, — сказала она, облизывая верхнюю губу, — он и правда мог бы подарить ей шкатулку… ну, Петр увлекался всякими такими штуками… диковинами… и мастером был неплохим… если, конечно, историки не врали. И тогда выходит, что… что это очень дорогая вещь. Я бы сказала, бесценная, но сейчас все свою цену имеет, так что — дорогая.

— И как она попала к Перевертню?

Ну, не верить же в самом деле в чудесное наследство!

— У Анны Монс были брат и сестра, оставшиеся в России. Брат, кстати, стал любовником Екатерины Первой… правда, потом его казнили. А сестра была фрейлиной… ей тоже досталось. Ее даже кнутом прилюдно били на площади, а потом и вовсе сослали в Сибирь. Правда, позже вернули… и, если шкатулка попала к кому-то из них, она, значит, осталась в России. Перешла к их детям, законным или нет… а от детей — и дальше.

Пока однажды не оказалась в руках Перевертня, впрочем, чтобы из рук этих вскоре выскользнуть.

Интересный вариант, однако! И нуждающийся в проверке, правда, Игнат понятия не имел, как проверяются подобные штуки. Но есть у кого спросить.

Надо же… папа — реставратор! Мама — специалист по фрескам. Дедушка — переводчик с мертвых языков… и еще — бабушка, археолог. А сама Ксюша, выходит, белая ворона в разноцветном семействе? И по виду ничуть данным фактом не тяготится.

Секретарь.

Или секретутка, как Ленка выразилась. Еще и заявила, чтоб Игнат выбирал, кто ему дороже! Ушла, хлопнув дверью, телефон отключила, обычные бабские фокусы, которые она не раз использовала, пытаясь доказать ему, кто в доме главный. И ведь раньше у нее это как-то получалось.

Приходилось думать, как помириться, искать подходы, названивать ей, слать эсэмэски, выпрашивая прощение… и потом пробиваться сквозь стену ее обиженного молчания, уговаривая Леночку забыть о ссоре.

А сейчас вдруг — стало лень.

Пусть себе… охота ей в оскорбленное достоинство играть — дело ее, у Игната другое занятие имеется.

— В общем, так: ты сейчас к себе отправляешься, и никаких гостей больше, ясно? Про шкатулку спроси, авось и получится разузнать что-то.

Рыжая кивнула, но вид у нее был донельзя рассеянный. Слышала ли она его? А если слышала, то прислушается ли к голосу разума? Нет, псина у нее, конечно, отменная, громадная, как танк, и выглядит внушительно. Только рассчитывать на то, что один вид собаки отпугнет убийцу, не следует.

Тот, кто хочет избавиться от Ксюши — если, конечно, он действительно хочет именно избавиться, — найдет способ устранить и это препятствие. По-хорошему, девчонку следовало запереть в надежном месте, ненадолго, на пару-тройку деньков, пока Игнат не разберется с этим делом, но вот знать бы, где это надежное место находится!

К себе везти? С Ленкой точно истерика приключится.

Да и эта… вряд ли обрадуется.

Нет, замки на двери теперь хорошие, дверь — прочная. И если Ксюха головой будет думать, все обойдется.

— Смирно не получится, — сказала Ксюха, поднимаясь со скамейки. — У меня собака. Ее выгуливать надо. И вообще… я не понимаю, что ему от меня нужно?

Игнат этого тоже не понимал, но непонимание свое оставил при себе. На нынешний вечер у него имелись иные планы, касавшиеся внезапной смерти Оленьки. Если разобраться, то с этой самой Оленьки все и началось. А еще невесту Стаса отыскать бы не мешало, если она, конечно, не плод Эллочкиного богатого воображения.

Время шло. Анна считала не дни, а недели, и они пролетали быстро. Казалось бы, вот еще недавно она, глупая девочка, гляделась в зеркало и трепетала накануне встречи с человеком, который изменит всю ее жизнь. Так и получилось. Вот только хороши ли эти перемены?

Пять лет прошло.

Много… и мало, если разобраться. В зеркале она себя прежнюю видит, разве что пополневшую слегка, так ей худоба и не к лицу. И глаза изменились. Прежде-то вспыхивали, то от гнева, то от радости, а ныне Анна — пуста. Вычерпали ее досуха тени, которые что ночью, что днем покоя ей не дают.

Просят, просят… все-то им мало!

И матушка все нашептывает, дескать, надобно помочь хорошим людям. Да только Анна выросла, знает, что не по доброте душевной эта помощь. Ну да пускай. Устала она бороться.

Сняв с полки шкатулку, Анна открыла ее и завела.

Простенькая музыка по-прежнему пробуждала в душе ее томление, и на губах Анны появлялась мечтательная улыбка. Она уже не вспоминала, скорее наново сочиняла историю о прекрасной девушке, которую однажды увидел король. История была глупой — о любви, и Анна сама стыдилась ее, но эти мечтания — пожалуй, единственное, что осталось ей.

Реальность была… разной.

Нет, Анна не бедствовала. Петр был по-прежнему щедр, что деньгами, что подарками, да и купцы, смирившись с тем, что не спешит Кукуйская царица уходить в тень, ныне кланялись подношениями, искали ее заступничества. Хотя и шептались за ее спиной, что, дескать, приворожила царя немка.

Кляли ее.

И свечи ставили — за упокой ее души, безбожники! Но что с дикарей-то взять?

Не о них думала Анна, не о подарках, не о деньгах, не о доме своем каменном в восемь окон, роскошном, как мечталось ей некогда, не о лошадях и выездах, а о чем… самой бы узнать! Но росло в ее груди непонятное томление, не то зависть, не то злость беспричинная. И порою хотелось закричать, вцепиться в волосы служанке, кинуть в нее щеткой для волос или расплакаться и рыдать, пока вовсе все ее горе слезами не вытечет. Скажи кому — не поймут.

Анна и сама себя не понимала.

Ревновала ли она?

Отнюдь нет: за прошедшие годы она успела примириться и с норовом своего любовника, и с его непостоянством, когда Петр, исчезая на целые дни и недели, и не думал даже записочку короткую ей черкнуть, а после, вдруг, будто вспомнив про Анну, писал длинные письма. Сама собой иссякла ненависть к царице. Теперь Анна жалела эту женщину, никому-то не нужную. Пусть и носит она корону, но разве стала Евдокия от этого счастливее? Безразличны были Анне и наветы, и жалобщики, спешившие донести царю о ее, Анне, якобы непотребствах.