Дебри - Владимир Иванович Клипель

а левую руку к себе крепче, чтобы коса носком не зарывалась, а пяткой, пяткой выбривала траву под самый корень. Под такой ветерок хоть косить, хоть сгребать — одно удовольствие.

Нынешняя молодежь на любое дело требует механизацию, а ведь и в ручном труде есть радость, умей только понять работу, почувствовать…

Редко выпадают деньки хорошие в августовскую пору, но уж если выдался — дыши полной грудью, не надышишься. Шумят, шумят над головой березки, аж гуд идет по тайге. «Ай, веселенький денек! — радуется Павел Тимофеевич. — Ни мошки, ни комара, всех придавило к земле».

Свежий ветерок прогнал застойную муть испарений, днями копившуюся над таежными просторами, небо стало звонкое, синее, очертания сопок отчетливыми. Белые облачка плывут ровненькие, будто галушечки в молоке, одинаковые: не дает им ветер разрастаться ввысь, громоздиться в белые башни, быстренько гонит их над сопками дальше, дальше, к самому морю. И они бегут, чуть наклонившись вперед, как дружная ротная цепь, только что поднявшаяся в атаку, пока не хлестнула по ней пулеметная очередь.

Прибрежный лес сменился белоствольным ласковым и прозрачным березняком с куртинками таволги по сырым местам. Теперь сопочка все время призывно маячила впереди за узкой полоской мари.

С первых же шагов от подножия перед Павлом Тимофеевичем оказалась стена кустарников, густо перевитых лианами и различными вьющимися травами. Ни перешагнуть, ни прорваться. Среди раскидистых лип и кленов подымались могучие кедры и лиственницы. Деревья сильно парусили под ветром, и шум леса переходил временами в раскатистый гул. Но странно, что на душе у Павла Тимофеевича, чем дальше, тем становилось покойнее, словно бы этот гул выметал все лишнее, что ночью передумалось, оставляя лишь безмерную доброту ко всему живому. Если б не сердце, нет-нет напоминавшее о себе короткими колющими болями, ничего б лучшего не желал Павел Тимофеевич, как бродить по тайге и делать пусть незаметное, маленькое, но доброе дело. Казалось, что доброта эта с каждой минутой ширится в нем, растет, приподымает его самого выше, делает его более сильным. Какое это хорошее чувство. Ведь против любой силы всегда найдется другая, бо́льшая сила, но нет силы, чтобы устояла перед добрыми помыслами человека.

Даже на Алексея он сейчас не таил ни обиды, ни зла. Найдись вот тут несколько корней, и он поделился бы с ним, только сказал бы при этом: «Бери, но помни, что надо всегда оставаться человеком». Хотя таких, как Алексей, добрым словом не проймешь, все равно, пусть бы брал и уваливал. Да, такой возьмет, а за глаза тебя же еще и дураком обзовет. И все равно…

Павел Тимофеевич окинул взглядом ближние деревья. Глаз задержался на красноватой коре лиственницы. Кора бугрилась наплывами, словно давным-давно ей были нанесены удары, но потом зарубцевались. Дерево почти двухметровой толщины поднималось на громадную высоту. Ветры обломили у него верхушку, но сбоку пробились отростки и потянулись к небу, образовав со временем новую вершину.

Не выпуская из зубов трубки, Павел Тимофеевич пробрался к лиственнице. Когда он стал рядом, то удивился: великанище, а не дерево! Такому самое малое лет триста. Наросты находились на высоте груди и походили на зарубки, сделанные поперек ствола.

«Что же это такое? — ломал он себе голову, — Случайные удары топором или знак?»

Будь это не на острове среди мари, а в более подходящем месте, возможно, ему пришло бы в голову связать эти знаки с давней деятельностью женьшенщиков. Но тут? Однако привычка, выработанная годами промысла, — не оставлять без внимания следы, отыскивать причину, не отпускала его от этого дерева. Ведь неспроста выбрана именно эта лиственница. Значит, и десятки лет назад она была самым приметным деревом.

Знаки смотрели не к вершине сопочки, а в сторону, и если следовать им, то пришлось бы идти косогором, одолевая подъем наискосок. Павел Тимофеевич так и пошел, оглядываясь, чтобы не потерять дерево из виду. Снова знак, на этот раз на кедре. Теперь это обычная затеска, оставляемая за собой путниками, едва угадываемая под наплывами древесины. Он прикинул расстояние от лиственницы: шагов тридцать.

«Тридцать… А зарубок три. Так ведь это же «хао-шу-хуа» — азбука корневщиков! Три поперечные зарубки — три десятка шагов. Как не пришло ему в голову сразу? Что если на этом пятачке женьшень? А почему бы и не быть, ведь никому и в голову не придет искать его на островке среди болот».

Павел Тимофеевич закрутился, забыл и про свою болезнь. Теперь он горел одним желанием — раскрыть тайну этих зарубок. Он затесал кедр с четырех сторон, чтобы не потерять его из виду, и стал кружить возле него. Новых знаков не было. Павел Тимофеевич притомился и немного успокоился.

— Так дело не пойдет, — сказал он. — Надо искать как полагается. Сопочка невелика, обломаю.

Старательно прочесывая сопочку продольными маршрутами, как пахарь поле бороздами, ход от хода на десяток метров, он позабыл за этой работой про еду, про время. Корневщики — народ терпеливый, настойчивый. Без этих качеств какой может быть промысел? Женьшень так просто в руки не дается, потому и ценится. Поиски — это работа, тут особые надежды на удачу, азарт ни к чему.

Вот почему Павел Тимофеевич рассуждал не над тем, найдет ли он здесь корень или два, а более обыденно: «Надо. Надо обломать верхнюю половину сопочки. Тогда буду знать определенно, есть корень или нет…»

В прогалки между деревьями хорошо проглядывалась долина, сама Канихеза и даже ее открытые наиболее прямые плесы. Они поблескивали в затишных местах и густо синели там, где ветер прорывался в узкий речной коридор и ершил воду. Будто нитка стеклянных, редко нанизанных и крупно ограненных бус, брошенных по зеленому полю так, что одни отражали свет, другие его поглощали, смотрелась отсюда капризно извивающаяся Канихеза. Дальние пятнышки воды и вовсе терялись среди побелевших тальников.

Ветер обрывал на землю мелкие веточки с кедров и лиственниц, его порывы колыхали листву кустарников, и она блестела, играла отраженным светом перед глазами. Сопочка была открыта всем ветрам, и, наверное, гроза, пролетевшая над Канихезой недели три назад, та, что положила кедр через Салду, здесь тоже нашла себе жертву. Порыжелая, будто опаленная пожаром, ель лежала перед Павлом Тимофеевичем.

Он хотел ее обойти, но потом передумал: случается, что упавшие деревья скрывают под собой женьшень. Такое бывает. Он пошел вдоль дерева, приподымая палкой ветви и заглядывая под них. Прибитые к земле папоротники продолжали зеленеть. А вот и листья ландыша. Только почему они тоже зеленые? Ведь в августе они буреют. Листья, какой-то стебель…

Павел Тимофеевич приподнял стебель палкой, и листья потянулись за ним. Да