Третий звонок - Михаил Козаков

– Когда вы хотите, чтобы я приехал? – спросил режиссер.

– Завтра! – последовал немедленный ответ.

– Значит, театр уже готов?

Тому повезло: он не успел ответить, связь прервалась. Когда через два месяца Тайрон Гатри впервые приехал в Стратфорд, он понял, что проект, о котором ему говорили по телефону, – полная авантюра, и если бы читал Ильфа и Петрова, то с полным правом мог бы назвать канадский Стратфорд Нью-Васюками. Но он не читал советскую классику, а главное – Гатри и сам был из породы авантюристов. Он поговорил с Томом, встретился с отцами города, и они поклялись, что театр будет! Гатри поверил и стал создавать художественную программу. Он привлек известного театрального художника и конструктора Таню Моисеевич к разработке проекта здания и уговорил величайшего английского актера Алека Гиннесса принять участие в первом же спектакле. Первый сезон играли под шатром шапито, но уже через два года Том, как и обещал, построил театр. И какой театр! На две тысячи зрителей! Точную копию елизаветинской сцены, ничем не уступающую прославленной сцене английского Стратфорда. Здесь играли Алек Гиннесс, Пол Скофилд, Кристофер Пламмер. Кроме шекспировских спектаклей давали симфонические концерты. Джаз представляли Дюк Эллингтон, Джерри Моллиган, трио Тедди Вильсона… Но откуда здесь появилась публика? Со всей Канады. Из Америки. На машинах. На поездах. На самолетах. Город ходил ходуном. В ночных кафе, клубах выступали многочисленные студенческие коллективы, клоуны оккупировали площади, это был фестиваль non-stop… А руководил им уже ставший всемирно известным гигант ирландец, работавший и с сэром Оливье, и с сэром Ричардсоном, а вскоре и сам ставший сэром, Тайрон Гатри.

Когда в 1957 году я познакомился с Томом Паттерсоном, и он представлял нас с Михаилом Ивановичем Царевым Тайрону Гатри, Майклу Лэдхему, поставившему в тот сезон «Гамлета» с Кристофером Пламмером, когда в этой удивительной компании мы в течение десяти дней проводили время, я, должен признаться, не до конца понимал, с кем мне посчастливилось общаться.

Я вернулся в Москву, по насмешливому, но точному выражению М. И. Царева, «угоревшим от Канады». Я готов был рассказывать всем и каждому об увиденном мною чуде и часто замечал, что люди слушают меня с недоверием. Но время шло, я вновь с головой окунулся в интереснейшую тогда московскую театральную жизнь, и даже мне стало казаться, что Стратфорд – это всего лишь прекрасный сон. Как вдруг у меня на Пятницкой раздался телефонный звонок! Это Том Паттерсон, проездом оказавшись в Москве, решил справиться о моих делах. Мы дома наварили картошки, напекли блинов, раздобыли в ресторане черной икры и, конечно, много-много «Столичной». Какой же это был вечер! «Даст Бог, свидимся», – вот и все, что мы могли сказать друг другу на прощание…

И вот спустя 43 года, попав в Канаду, я решил навестить городок, память о котором хранил почти полвека. Здесь, на Ниагаре, где мы с женой Аней и маленькими детьми Мишкой и Зойкой жили в номере с видом на фантастический водопад и глазам своим не верили, что все это происходит с нами на самом деле. Два часа пути на машине, и при подъезде к Стратфорду мое шестидесятипятилетнее сердце забилось от волнения и предчувствий. Каких? Бог ведает…

И вот театр. Фестиваль в разгаре. Полно народу, как и 43 года назад. Так же неподалеку в раковине играет студенческий оркестр. Так же на зеленых лужайках бегают дети, внуки тех детей…

Мы зашли в здание, я представился молодому менеджеру. Показал фото тех лет и со страхом спросил про старых знакомцев. Оказалось, Том Паттерсон жив! Ему уже 80, он, конечно же, приехал на фестиваль. Живет в пяти минутах езды в отеле «Альберт-Холл».

Когда мы вошли в холл отеля, то, увидев сухонького старичка, я сразу узнал в нем того Тома, а он тоже (я это понял мгновенно) увидел во мне того, из благословенных пятидесятых… Мы обнялись. Мы усердно и долго хлопали друг друга по спине, пытаясь скрыть охватившее нас волнение, не разнюниться вконец на глазах детей.

Том перенес операцию на горле и говорит только через аппарат, который приставляет под подбородком. Почти поет слова, чтобы было понятнее. Мы поехали к театру, сели на скамейку у озера с лебедями, и начались воспоминания и рассказы про пролетевшие года. Он прожил их здесь, работая для фестиваля, а недавно его именем назван еще один театр, построенный им всего восемь лет назад, – Театр Тома Паттерсона. И над входом установлен его бюст-барельеф. Вот такая жизнь…

Мы завезли Тома в отель, и он еще долго стоял в дверях и махал нам вслед. Как все-таки странно устроена жизнь. Всего десять дней в Канаде, потом пара-тройка дней в Москве, перерыв длиной в чью-то прожитую жизнь и встреча на таком накале эмоций? Со мной понятнее: он для меня – мои 23, кудрявая голова, первый выезд в мир, Гамлет на стратфордской сцене. А для него? Всего лишь эпизод в его насыщенной трудами жизни? Но я видел, чувствовал, что эта встреча для него тоже что-то значит…

Что и говорить, – на таких, как Том, если не земля держится, то уж Его Величество Театр без таких и дня не проживет. Искусство – дело романтиков и подвижников. Без них – это всего лишь шоу-бизнес. Тоже неплохо. Но не для нас.

Стихи всегда давали мне чувство независимости. От театра, от кино, от телевидения, от всего… Прокормиться ими сложно, но с голоду не сдохнешь. Всегда найдется тот один процент населения, который готов (пока готов) слушать поэзию в моем исполнении.

Кормильцы – Пушкин, Лермонтов, Тютчев, – трое любимейших в XIX веке. Четвертый – Иван Андреевич Крылов. Ахматова, Мандельштам, Пастернак, Самойлов, Тарковский, а главное, Бродский – меня пока не подвели. Тут я никому не подражал, не заимствовал ни одной интонации. К себе я более чем строг. Тысячи раз пробую стихотворение, его тон, ритм, темп, цвет и запах. Запишу на радио или на пластинку – вроде бы недурно, а проходит время, и хочется многое переделать, переписать.

Что касается века XX, то как бы мои вкусы и привязанности ни менялись, неизменной всегда оставалась квадрига: Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Цветаева. «Четыре разных темперамента России», как подметил Бродский в одном телеинтервью. Недолго был Блок. Когда сильно пил, читал Есенина. Увлекался Заболоцким, сначала «Столбцами», затем мудрым, поздним. Заносило в сторону Маяковского. Редко, но заносило. Умозрительно ценил Твардовского, как и Некрасова. Плохо знал Ходасевича. Оценил позже. Через Ахматову заинтересовался Иннокентием Анненским, но не заторчал, как и на Кузмине, впрочем. Отдельно ото всех – Н. С. Гумилев. Я много читал и перечитывал его. Больше о нем. Он и сейчас в моем сознании стоит одиноким холодным белым памятником, а иногда – теплым человеком сегодняшнего дня. Хлебников? Не случилось. Поэт для поэтов. Хотя понимаю, какую роль он сыграл для движения, формирования поэзии XX века. Позевывал на Бальмонте, уснул на Брюсове. Прочитал Волошина, стихи Бунина, Набокова и многих других знаменитых поэтов Серебряного века. У каждого, даже у Георгия Иванова, находил отдельные отличные стихи, строки, образы. Но… бикфордов шнур, загораясь, вскоре начинал тлеть. Взрыва не происходило.