Рассвет - Генри Райдер Хаггард

Ответ Анжелы на эту длинную речь был прост. Она медленно поднялась со своего низкого сиденья, положила руки на плечи мистера Фрейзера, поцеловала его в лоб и сказала:

— Как же мне научиться быть достаточно благодарной за все, чем я вам обязана? Кем бы я была сейчас, если бы не вы? Как вы были добры и терпеливы ко мне!

Это объятие странно подействовало на священника; он приложил руку к сердцу, и в глазах его появилось беспокойство. Мягко отстранив девушку от себя, он сел.

— Анжела! — сказал он, наконец. — Уходи, дорогая, я сегодня устал; увидимся завтра в церкви, чтобы попрощаться.

И она пошла домой сквозь ветер и бурю, не подозревая, что оставила своего учителя бороться с бурей гораздо более страшной, чем та, что бушевала вокруг нее.

Когда дверь за нею закрылась, мистер Фрейзер вздохнул с облегчением.

— Слава Богу, что я не стал откладывать это надолго! — тихо произнес он. — А теперь подумаем о завтрашней проповеди. Сон для молодых! Смех для счастливых! Работа для старых дураков — работа, работа, работа!

Так Анжела стала молодым ученым.

Зимние месяцы проходили для Анжелы медленно, но отнюдь не тоскливо. Хотя она была совсем одна и очень скучала по мистеру Фрейзеру, значительное утешение она находила в том, что он подарил ей замечательные книги, а также в мысли, что она хорошо овладевает новыми науками. А потом пришло и чудо весны с ее бурным приливом распускающейся жизни — да кто же (и уж менее всего — Анжела) способен грустить весной? Но, тем не менее, та весна знаменовала собой важную перемену в нашей героине, ибо именно в ее сладостные часы, когда, отложив книги, она бродила одна или в компании своих воронов по усыпанным цветами лесам вокруг озера, ею овладевало чувство беспокойства, доходившее порой почти до неудовлетворенности. И действительно, по мере того как тянулись недели, приближаясь к концу своего двадцатилетия, она со вздохом поняла, что больше не может считать себя девочкой, и начала чувствовать, что ее жизнь была неполной, что в ней чего-то не хватало. И вот чего не хватало в жизни Анжелы: ей некого было любить, если не считать няньки, а любви у нее в душе таилось так много!

Может быть, она только догадывалась об этом, но тихие уголки ее сердца уже трепетали при приближении Неведомого: из множества жизней, окружающих ее, чья-то должна была смешаться с ее собственной. Анжела еще не знает этого, но как первые отблески зари падают на дремлющее небо, предвещая пришествие своего короля, так и алый румянец, который теперь так часто и непрошено вспыхивает у нее на щеках, говорит о том, что сумерки девичества закончились, и возвещает наступление жизни и любви Женщины.

— Анжела! — позвал однажды отец, услышав ее шаги возле его кабинета. — Войди, я хочу поговорить с тобой.

Его дочь остановилась, и на ее лице появилось выражение полного изумления. Ее уже много лет не вызывали в этот кабинет. Однако она вошла, как ей и было велено. Ее отец, сидевший за письменным столом, заваленным счетными книгами, внешне мало отличался от того, каким мы видели его в последний раз двадцать лет назад. Его фигура стала более массивной, плечи слегка ссутулились, но он все еще был молодым, сильным мужчиной и, конечно, не выглядел старше своих сорока двух лет. Глаза же, пока в них никто не смотрел, были сосредоточенно прищурены, как будто вечно созерцали какой-то предмет в пространстве, и это напряженное внимание еще более подчеркивалось, по-видимому, постоянной морщиной на лбу. Однако в тот момент, когда на лицо Филипа падал чужой взгляд, в особенности — взгляд его собственной дочери, глаза его начинали бегать, выражая какую-то странную неуверенность…

Филип что-то подсчитывал, когда вошла его дочь, и жестом пригласил ее сесть. Она послушалась и с любопытством уставилась на него своими большими серыми глазами. Эффект был поразительный: отец заерзал, немедленно ошибся в расчетах, обвел комнату бегающими глазами (ах, как изменились эти смелые черные глаза, в которые Мария Ли влюбилась двадцать четыре года назад!) и наконец бросил перо с восклицанием, которое потрясло бы Анжелу, если бы она поняла его смысл.

— Сколько раз, Анжела, я просил тебя не смотреть мне в глаза! Это самый неподобающий для леди трюк!

Она болезненно вспыхнула.

— Прошу прощения, я забылась. Я выгляну в окно.

— Не будь дурой, веди себя, как другие люди. Впрочем, сейчас я хочу поговорить с тобой. Во-первых, я обнаружил, что расходы семьи за последний год составили триста пятьдесят фунтов. Это больше, чем я могу себе позволить; в этом году их должно быть не более трехсот.

— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы сократить расходы, отец, но уверяю вас, что теперь деньги не пропадут даром.

Затем наступила пауза, которую первым нарушил Филип, несколько визгливым голосом:

— А ты знаешь, что вчера я видел твоего дядюшку Джорджа? Наконец-то он вернулся в Айлворт.

— Да, Пиготт говорила мне, что он приехал. Он долго отсутствовал.

В компании своих воронов

— Когда ты виделась с ним в последний раз?

— Когда мне было лет тринадцать, кажется, накануне того, как он проиграл выборы и уехал.

— С тех пор он бывал здесь несколько раз. Странно, что ты его не видела.

— Я всегда недолюбливала его и старалась держаться от него подальше.

— Черт возьми, ты не можешь ненавидеть его больше, чем я, но я все равно с ним дружу, и ты должна делать то же самое. Послушай, Анжела, ты обещаешь хранить тайну?

— Да, отец, если вам так угодно.

— Ну, так слушай. Я ведь считаюсь бедным человеком, не так ли? И это отчасти совершенно верно, — поспешно добавил он, — в отношении домашних расходов я беден, но на самом деле (тут он понизил голос и подозрительно огляделся) … на самом деле я стою сейчас почти сто пятьдесят тысяч фунтов наличными!

— Это шесть тысяч фунтов в год под четыре процента, — без малейшего колебания заметила Анжела. — Что ж, в таком случае, я полагаю, вы могли бы поменять дымоход в старой оранжерее и давать шиллинг в неделю матери миссис Джейкс.

— Будь проклята мать миссис Джейкс! Никто, кроме женщины, не стал бы перебивать человека подобными глупостями. Слушай меня! Ты, должно быть, слышала, как я был лишен наследства из-за моего брака с твоей матерью, а поместья в Айлворте перешли к твоему дядюшке Джорджу, и как ему с утонченной изобретательностью было запрещено завещать их мне или моим детям. Но заметь, ему не возбраняется продавать их мне; старику, конечно, и в голову не приходило, что у меня найдутся деньги, чтобы купить их; но, видишь ли, у меня их почти достаточно!

— Откуда же у вас столько денег?

— Ха! Сначала я взял золотое блюдо, которое купил мой дед, и продал его. У меня не было на это права, но я не мог позволить себе, чтобы такой большой капитал лежал без дела. Оно стоило почти пять тысяч фунтов. С этой суммой я успешно спекулировал. Через два года у меня было уже восемнадцать тысяч. Восемнадцать тысяч я заплатил за четвертую долю в угольной шахте, когда денег было мало, а уголь дешев. Потом уголь подорожал, весьма сильно, и через пять лет я продал свою долю совладельцам за восемьдесят две тысячи, вдобавок к двадцати одной тысяче, полученной в виде процентов. С тех пор я не строил никаких спекуляций, опасаясь, что удача покинет меня. Я просто позволил деньгам скопиться на закладных и других инвестициях и выжидал, потому что поклялся вернуть эти поместья до своей смерти. Вот ради этого-то я и трудился, и думал, и мучился, и был презираем всей округой в течение двадцати лет; но теперь я думаю, что время мое пришло — и ты мне поможешь!