Рассвет - Генри Райдер Хаггард

Когда мы видели ее в последний раз, Анжела только собиралась начать свое образование. Перенесемся же в тот памятный вечер, когда после десяти лет прилежной учебы мистер Фрейзер — строгий учитель, которому не так уж легко угодить — объявил, что он более ничему научить Анжелу не может.

Сегодня сочельник. Кап-кап-кап… с голых ветвей на промокшую землю капает дождь. Последние отблески дневного света, исполнявшего свои скучные обязанности последние несколько часов, постепенно меркнут, и зарождающаяся буря празднует этот факт, выказывая свою дикую радость по поводу приближения ночи тем, что все громче завывает в кронах деревьев и гоняет по небу рваные облака, принесенные с моря, так, что они мчатся, подобно призрачному табуну обезумевших лошадей.

Однако все это происходит за стенами домика священника; давайте же заглянем внутрь. В уютном кабинете, в потертом кресле рядом со столом, заваленным книгами, с несколькими листами бумаги в руках сидит мистер Фрейзер. Волосы у него немного поседели с тех пор, как он начал обучать Анжелу — примерно в той степени, в какой и положено поседеть мягким тонким волосам, принадлежащим человеку пятидесяти трех лет; в остальном он выглядит почти так же, как и прежде, и лицо его по-прежнему утонченно и благородно. Наконец он кладет на стол листы бумаги, которые внимательно изучал, и говорит:

— Ваше решение совершенно здраво, Анжела, но вы пришли к нему в свойственной вам манере и своим собственным путем. Не то чтобы ваш метод не имел никаких достоинств — прежде всего, он более лаконичен, чем мой; но, с другой стороны, он показывает женскую слабость. Невозможно проследить каждый шаг от ваших посылок до вашего заключения, как бы оно ни было правильно.

— Ах! — произносит довольно низкий женский голос с легким смешком (обладательница этого голоса занята какими-то чайными приготовлениями за пределами круга света, отбрасываемого двойной настольной лампой). — Вы часто обвиняете меня в поспешности выводов; но какое это имеет значение, если они верны? Весь секрет в том, что я использовала эквивалентную алгебраическую формулу, но скрыла подробное ее раскрытие, чтобы озадачить вас! — тут голос весело рассмеялся.

— Это недостойно математика! — сказал мистер Фрейзер с некоторым раздражением. — Это всего лишь трюк, tour de force.

— Вы говорите, что решение правильное?

— Вполне.

— Тогда я утверждаю, что оно и вполне математическое; ведь цель математики — прийти к истине.

— Vox et preterea nihil![4] Выйди из этого темного угла, моя дорогая. Я ненавижу спорить с человеком, которого не вижу. Но нет, нет, что толку спорить вообще? Дело в том, Анжела, что ты первоклассный математик, а я всего лишь второклассник. Я вынужден идти по старым следам; ты же проложила собственную римскую дорогу. Великие мастера имеют на это право. Алгебраическая формула никогда не приходила мне в голову, когда я решал задачу, и на это у меня ушло два дня.

— Вы пытаетесь разбудить во мне тщеславие. При этом вы забываете, что все, что я знаю — а этого достаточно, чтобы понять, как много мне еще предстоит узнать, я узнала от вас. Что касается вашего или моего превосходства в математике, я не думаю, что вы, как священник, должны об этом говорить. Вот ваш чай.

Тут обладательница голоса вышла, наконец, в круг света.

Она была выше обычного для женщины роста и обладала необыкновенной красоты фигурой, которую хорошо подчеркивало облегающее серое платье. Ослепительная белизна ее лица контрастировала с темными ресницами, обрамлявшими глубокие серые глаза. Само лицо было овальным и очень красивым, с широким чистым лбом, а волнистые волосы, скрученные в массивный узел, отливали золотисто-каштановым оттенком. Очарование этого лица, однако, не ограничивалось, как это часто бывает, только физической привлекательностью. В нем было нечто большее, гораздо большее. Но как можно описать на бумаге одновременное присутствие выражения изящества и достоинства, нежной прелести молодой женщины и еще более высокой духовной красоты? В Лувре висит картина Рафаэля, изображающая святого, который легкими шагами проходит над распростертым телом дракона. В этом вдохновенном небесами лице, равное которому редко, если вообще когда-либо, изображалось на холсте, есть смесь земной красоты и спокойного, внушающего благоговейный трепет духовного взгляда — того взгляда, того святого достоинства, которое может прийти только к тем, кто поистине и на деле «чист сердцем». Вот этот портрет и даст тем, кто знает его, лучшее представление об Анжеле, чем любое письменное описание.

Временами — но, ах, как редко! — возможно, мы встречали такое же выражение на лицах окружающих нас людей. Оно может быть вызвано великой печалью или сопровождаться всепоглощающей радостью. Оно может возвещать о свершении некоего возвышенного самопожертвования или передавать порывистую уверенность в вечной любви. Сходное выражение можно найти и в чертах счастливой матери, когда она целует своего новорожденного младенца, и в бледном лице святого, отходящего ко сну. Краткий момент, приближающий нас к Богу и к тому, чтобы хоть на миг пронзить взглядом завесу, скрывающую его присутствие — вот что вызывает его к жизни. Это красота, рожденная нежнейшим звуком небесных арф; это свет вечного светильника, слабо мерцающий сквозь его земное вместилище.

Этот одухотворенный взгляд, перед которым должно было отступить со стыдом всякое зло, нашел пристанище в серых глазах Анжелы. В девушке было какое-то странное благородство. Заключалось ли оно в ее величественной фигуре или в безмятежном челе, или в открытом и глубоком взгляде прекрасных глаз, сказать невозможно; но оно, несомненно, было частью ее самой, такой же самоочевидной, как ее лицо или черты. Она вполне могла быть вдохновительницей бессмертных строк:

«Истинно могущество возлюбленной, величие в ее власти;

Правда в глазах возлюбленной яснее дня;

Святая и чистая возлюбленная, незапятнанная и свободная;

Есть ли что-нибудь, возлюбленная, прекраснее тебя?»

Мистер Фрейзер рассеянно поставил на стол чашку чая, которую ему подала Анжела, пока мы взяли на себя смелость описать ее внешность.

— А теперь, Анжела, почитай мне немного.

— Что же мне почитать?

— О! Все, что угодно. Выбери сама.

Вдохновленная таким доверием, она подошла к книжной полке и, сняв с полки два тома, протянула один мистеру Фрейзеру, а затем, открыв наугад свой экземпляр, назвала выбранную страницу и, усевшись, начала читать.

Что это за звук, то мягкий и мелодичный, как вздох летнего ветра над южным морем, то похожий на далекий рокот, шум и стон сшибающихся в схватке волн? Что же это может быть, как не свиток тех великолепных гекзаметров, которыми Гомер столько очаровывает. И редко английские губы произносили их с более правильной интонацией.

— Хватит, моя дорогая, закрой свою книгу; ты самая прекрасная ученица греческого, какую я только мог выучить. Закрой книгу — ты делаешь это в последний раз. Твое образование, моя дорогая Анжела, завершено весьма удовлетворительно. Могу сказать, что преуспел с тобой…