Герой советского времени. История рабочего - Георгий Калиняк

Армейская комиссия утвердила решение дивизионной партийной комиссии и я стал снова полноправным членом партии. Могло быть хуже. Но, к счастью парторга взвода, он был жив и подтвердил мои показания.

28

Второго мая, как и первого, по-прежнему бушевало весеннее солнце. В этот день мы узнали, что наши войска взяли Берлин.

Во всей обстановке и в воздухе чувствовалось приближение окончания войны. Но Курляндская группировка немцев отказывалась сложить оружие и оказывала нам яростное сопротивление. Фронт начал готовиться к нанесению решающего удара. К нам для усиления двигалась артиллерия и реактивные «катюши», поднимая дорожную пыль. Фронт готовился крепко ударить по окруженным фашистам.

29

В полночь меня разбудили, и я заступил на пост. Кругом было тихо и темно. Даже фрицы не кидали ракет.

Не шелохнувшись, подпирая темные небеса, стояли колонны сосен. Эти лесные великаны казались неуязвимыми, вечными. А на самом деле многие из них были ранены немецким железом. И эти раны скажутся позже, когда начнет бушевать ветер. Тогда станут падать деревья, умирая досрочно, как досрочно будут умирать искалеченные солдаты.

Так спокойно отдыхала эта безлунная ночь.

Простояв на посту немного больше часа, я заметил далеко-далеко в нашем тылу слабое свечение, которое становилось все ярче и ближе. Через некоторое время можно было разобрать бледные лучи прожекторов, метавшиеся по небу. Возникли новые прожектора, они были ярче и ближе. Стала доноситься далекая орудийная стрельба, и вспыхивали звездочки разрывов зенитных снарядов. Я подумал, что это немцы устроили большой авиационный налет, но уж очень он был большой. Прожектора наблюдались по всему обозримому горизонту нашего тыла. Да и не было много авиации у фашистов в Курляндии. К тому же, я не слышал гула пролетавших самолетов.

Наконец орудийная стрельба началась рядом и кругом. Стали взлетать ракеты. Тут уже я совсем перестал что-либо соображать. Вдруг между деревьев показался бегущий человек. На мой крик: «Стой! Кто идет?» – я услышал знакомый голос старшины роты: «Гриша, мир!» – и он побежал дальше.

Ударом ноги я распахнул двери землянки и диким голосом заорал: «В ружье!» Через несколько секунд взвод выскочил с оружием в руках, и я объявил: «Мир, славяне!»

И застрочили солдатские автоматы трассирующими очередями в темное, бархатное небо. Пистолет лейтенанта участвовал в этом хоре.

Только Александр Михайлович Загорулько стоял по стойке «смирно» с автоматом на груди, и по его щекам катились скупые солдатские слезы, слезы радости и счастья. Поднялась автоматная стрельба и у соседних землянок.

Фронт стихийно салютовал миру громом орудий, треском автоматов, вспышками прожекторов и россыпью ракет. Фрицы, наверно, обалдели от такого салюта.

Днем немцы разминировали проходы и вывесили белые флаги в знак капитуляции. Наши войска устремились вглубь Курляндии, а навстречу нам шли колонны немцев сдаваться в плен, предводимые нашими офицерами.

Проходя городки, в которых еще были фрицы, можно было наблюдать сцены отчаяния. Ярые приверженцы Гитлера, офицеры стрелялись из пистолетов. Но таких фанатов было мало. Оружие, снаряжение – все с немецкой аккуратностью было сложено в штабеля у дорог. Пушки и автомашины стояли рядами, ровно по линейке. Наступила новая ночь, и снова фронт салютовал миру.

Таков был первый день мира – долгожданный, выстраданный, желанный, радостный и хмельной.

30

…Мне было приказано доставить на передовую двадцать лопат, так как замерзшую землю саперной лопаткой было не взять. В километрах трех от передовой в лесу, в непроглядной тьме мартовской ночи я долго искал тылы полка, а затем мы с ездовым повезли лопаты ближе к передовой.

В небольшой осиновой роще у маленького костра сидел солдат. Около него я сгрузил лопаты, а ездовой уехал в тыл.

Присев к костру, я немного поговорил с сидящим солдатом. Оказалось, он тоже из Ленинграда и ему пятьдесят три года.

Он собирался на передовую и решил немного погреться у костра. А я решил, что солдат заодно укрепляет свою решительность. Дело в том, что осиновая роща оканчивалась у поляны шириной метров 700–800. Противоположный край поляны упирался в невысокие холмы, поросшие дубками, где стояли дивизионные пушки и были траншеи нашей пехоты. Это было предместье города Нарвы Лилиенбах.

Слева поляна просматривалась немцами, и стоило хотя бы одному солдату показаться на поляне, как фашисты открывали бешеный артиллерийский и пулеметный огонь. До сих пор не могу понять, или, вернее, принять, этой дурости немцев, хотя и знаю, что на них работала вся Европа, и снарядов им хватало с лихвой. Знаю и их установку: там, где появился один солдат, может находиться подразделение. Несмотря на такие соображения, не могу принять их доводы.

Эту поляну я прошел ночью, когда было тихо. Наверно, и этот солдат проходил ее в это время. А уже наступило ясное мартовское ослепительное утро.

К нам подошел капитан, начальник тыла полка. Он поинтересовался, куда мы направляемся и, узнав, что мне одному не снести лопат, он сказал, что мне поможет сидящий с нами товарищ. Капитан ушел, а мы, разобрав лопаты, двинулись на передовую.

Не успели мы отойти от опушки метров 30–40, как начался концерт. Вокруг нас начали рваться снаряды. Пулеметные очереди вспарывали грязный снег. Примерно посередине поляны стоял подбитый танк, и мы неслись к нему как сумасшедшие, а мне казалось, что мы не бежали, а топтались на месте. И, наконец, желанный танк. Мы упали за его железное тело. Мой попутчик не дышал, а хрипел, и я не мог перевести дыхание. Лицо и тело были мокры от пота. Но мы блаженствовали. Немцы прекратили стрельбу. Знали, до нас теперь не добраться.

Отдышавшись, двинулись дальше. Эту часть пути фрицы просматривали плохо и вели редкий огонь.

Когда мы проходили мимо наших артиллеристов, один из них, наблюдавший нашу игру со смертью, сказал: «Ну, славяне, вы родились в рубашках». А через час мне снова пришлось, но уже одному переходить эту поляну смерти. Обстоятельства заставляли делать это. И я опять бежал среди разрывов снарядов, перепрыгивая через еще дымящиеся воронки навстречу новым разрывам. Скорей, скорей вперед. Только в скорости была надежда, что я проскочу этот ад. И я добежал до осин и обессиленный упал на снег, хватая его пересохшими губами, этот голубоватый мартовский снег, так пахнущий весной[67].

…Теплой, душной августовской ночью я шел по мелкой траншее. И вдруг хватающий за душу вой, глухой удар, и качнулась земля под ногами. Я сразу понял, что где-то совсем рядом упал снаряд и не разорвался. Духота заставляла дышать ртом. Но, что это? Я чувствую – рот открыт, а дышать им не могу. Все оказалось до смешного просто. Рот был плотно забит торфяной массой, выброшенной упавшим снарядом.

Удивительным было то, что я не почувствовал, как это произошло. И не ощутил боли, когда очищали полость рта от торфа. Было такое ощущение, что в момент происшедшего я был под наркозом и поэтому не чувствовал, как очищают мне рот умелые руки. Если бы снаряд угодил в меня, то не было бы этих записок.