Игрушка для хищника - Кира Шарм
Шрифт:
Интервал:
Вздохнула, усевшись на камень и снова обхватила колени руками. И даже не пыталась остановить полившихся наконец слез.
Так, оказывается, бывает. Живешь всю жизнь спокойно, привычно, — а несколько дней всю твою жизнь просто переворачивают. Всю жизнь и все естество. Все внутренности. И человек, о котором никогда и не подозревала, вдруг становится важнее всего остального. Всего, чем жила все время. И кажется, что только в нем она, — твоя жизнь.
Я просто прощалась.
Сидела в тишине и все вспоминала. И слезы становились все более горькими.
Каждое его слово, каждый жест, поворот головы, глаз этот прищуренный, когда прикуривает и затягивается сигаретой, вены на руках, улыбку эту его сумасшедшую. И застывшим взглядом смотрела на начавшую бушевать воду, — такой же шторм и у меня внутри, мы с ней сейчас просто идеально созвучны.
Я не заметила того момента, когда ветер, будто озверев, стал рвать волосы. Или это просто случилось очень быстро?
Вскочила, чтобы побыстрее спрятаться, уйти, но огромная волна вдруг просто сбила меня с ног, нахлынув.
Я барахталась изо всех сил, захлебываясь, орала так, что сорвала горло, надеясь, что меня кто-нибудь услышит, — но разве можно перекричать этот рев взбесившейся вокруг меня со всех сторон стихии? Уже отчаялась, понимая, что меня уносит все дальше, — била руками, пыталась грести, но где-то в глубине души уже отчаялась… И вот тогда меня и подхватили эти руки. Единственные во всем мире, которые способны перебороть даже самую бешенную стихию…
— Что ты творишь? Что ты, мать твою, творишь, — ревет, как бешенный, бросая меня на камень, и сейчас — он самый страшный ураган, страшнее, злее и свирепее всего вокруг. Такой в два счета растерзать может, — и ничего не спасет, никто.
И ярость в нем клокочет — такая лютая, во всем, — в груди, что вздымается так высоко, в губах перекошенных, во взгляде, в глазах этих сумасшедше-бешенных.
Он — точно не человек. Сам стихия. Сам ураган, шторм и буран под обтянувшей его обманной кожей.
— Прости, — сжимаюсь, а сама глаз от него отвести не могу.
Из-за меня такой? Из-за меня? Потому, что потерять боялся? Я бы ради этого сама бы в воду прыгнула. Но… Опять просто, наверное, пожалел. Одни только проблемы ему от меня. Вот и злится.
Только вот ярость эта вдруг вспышкой на мои губы обрушивается. И я уже ничего не вижу, ничего не замечаю, — внутри все светом ослепительным становится, на части разрывает и все его безумие, в меня вливается, таким же ураганом бурлить, кипеть в каждой капле крови начинает.
Целует меня, по всему телу ожогами его губы и вкус соли внутри, — и я взрываюсь, теряя саму себя. Полностью. Целиком. До вздоха. Судорожно только за него цепляюсь и понимаю, — хочу, чтобы взял. До боли, до сердца, что из груди выскочит навсегда — хочу. Пусть ворвется окончательно в меня, в самую душу, пусть разорвет меня потом этой любовью обжигающей на части, — пусть! Его хочу стать, раствориться, рассыпаться на осколки, — пусть даже один раз, пусть даже потом разорвусь от боли, — но его. Это сильнее меня. Это — всего сильнее.
Он снова оттолкнул, — хотя остановится, кажется, для нас обоих было уже невозможно.
Но это уже неважно, — я видела его глаза, видела в них смерч и ту самую жажду, которая меня разрывала.
Не знаю, не понимаю, почувствовать не могу, — почему он так бешено сопротивляется?
Потому и пришла к нему ночью. Не знаю, что там у него за причины, — но я готова ко всему.
Но я должна стать его. Я — уже его. Насквозь.
Пусть мне будет, что вспоминать по-настоящему. И мой первый раз случится с тем, кто уже намертво вошел в мое сердце.
И это — было блаженство.
Самое невозможное, самое безумное, самое обжигающее и трепетное из всего, что только возможно почувствовать человеку.
Я плавилась, растворялась, разрывалась на осколки, — и будто снова возрождалась под его губами, с ума сходя от каждого прикосновения, от каждого слова, которые он страстно, лихорадочно шептал.
Видела, как он напряжен, как сдерживается, как жалеет меня и сам не получает удовольствия, — и орать хотелось, чтобы отпустил себя, — я хочу его, я приму его таким, какой он есть, — пусть даже безумно рвущим на мне кожу. Потому что хочу именно его, именно такого, — настоящего!
Но, видимо, Артур не был бы Артуром, если бы стал кого-то слушать. Он все знает лучше. И все делает по-своему.
И счастье — это слишком слабое слово для того, чтобы описать хотя бы сотую долю того, что я чувствовала в эту ночь. И пусть даже после всего меня разорвет на части. Оно того стоило. Оно стоило даже намного большего.
Артур.
Черт! Мне нужно ехать, — дел запланировано просто немерянно!
Но она так сладко спит, вжавшись в меня и улыбаясь во сне, что кажется просто преступлением потревожить сейчас ее сон. Не говоря уже о том, как не хочется, чтобы она проснулась одна в этой постели, после всего.
И о том, как безудержно мне хочется ворваться в нее снова, опять почувствовать ее сумасшедшую, одуряющую плоть, пульсирующую вокруг меня плотным кольцом. Как хочется руками в кожу ее впечататься и пить ее стоны и пронзительные хриплые всхлипы, — меня снова начинает потряхивать и пробивать током, от того, как в голове тут же зазвучал ее сорванный голос.
Смотреть, как ее руки мнут простыни, вонзаться в нее взглядом, — до самого донышка наполняя собой, — жадно, сумасшедшее жадно.
Это не утолило моего звериного желания быть в ней, обладать, проникать и чувствовать ее всю, каждым вздрагиванием. Ни хера! Это только распалило мою жажду.
И теперь мне хочется ее — еще больше, еще сильнее, безостановочно, хочется слушать, как умоляет оставить ее, остановиться, измученная оргазмами, — и в то же время просит, чтоб не останавливался, чтобы ласкал еще…
Блядь, — меня так сорвет. Окончательно. Раньше думал, что срывает, — но то раньше и близко, на сотую долю не было таким, как сейчас.
Вот теперь я знаю, что такое ненасытность. Дикая, ненормальная, неутолимая.
Точно знаю, — мне ее всегда будет мало. Во всем. Сколько бы ни было, — мне каждый раз нужно будто в десять раз больше.
Аккуратно освобождаюсь, сам едва не застонав от ее протестующего стона.
Целую плечо, — едва касаясь, чтобы не разбудить.
И шлепаю за своей порцией ледяной воды и крепкого, почти вязкого кофе. Хотя даже не надеюсь, что это меня остудит.
Может, написать ей записку и оставить на подушке возле ее головы?
Нет, ухмыляюсь, качая головой. Записки и хрень вся эта — это вообще не про меня.
И, если она действительно не играет, и все это — не какой-то хитрый план Альбиноса, который использует девчонку, чтобы подобраться ко мне ближе, до мяса, — то лучше пусть поймет, какой я есть как можно раньше. А то хрен его знает, что там в восемнадцатилетней голове. Может, думает, что все будет сплошной романтикой? Не будет.
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!