Капкан на честного лоха - Андрей Троицкий

Видимо, этот Смуров по черному промышляет бобров в притоках реки Ижмы – другого объяснения нет. И вот случайно наткнулся на ещё теплое пепелище костра. Обрадовался и побежал к участковому инспектору, который знает за браконьером серьезные грехи. Смуров сообщил о своей находке, а взамен получил индульгенцию на дальнейший отстрел бобров.

Так или иначе, сообщение весьма ценное. А Смурову – спасибо. Хотя он и сукин сын.

– И почему только правоохранительным органам помогают в основном не честные люди, а всякие твари, отбросы, подонки? – вслух подумал Соболев. – Странно это.

Ткаченко вместо ответа вытащил из планшета и разложил на столе военную карту, ту самую, на которой Лудник показал место, где трех зэков выбросили из «газика», а хозяин циркулем вычертил круг. Ткаченко, склонившись над столом, нашел деревню Прошкино. Населенный пункт попадал в северную часть круга. Если от места, указанного Лудником, провести до деревни Прошкино прямую линию, получался маршрут беглецов, направление их движения.

Ткаченко так и сделал, начертил от руки прямую линию.

– М-да, – кум покачал головой. – Что-то много километров они отмахали, а? Может, не наши?

– Путь проделали – будь здоров, – сомнения тронули и душу Соболева. – Чтобы столько прошагать, надо идти не останавливаясь. Не спать и не есть. Скорее всего, Лудник указал не совсем точное место. Они высадили из машины трех зэков не здесь, а здесь, севернее.

– Что ж, очень даже может быть, – кивнул Ткаченко. – Эх, с вертолета бы на них поохотиться. Как на волков. Вот это было бы знатно. Снижаемся над этими гадами и так неспешно отстреливаем их. Но не из автоматов, упаси бог. Из карабинов бьем. Одиночными выстрелами. Вот это наше отечественное сафари.

– И не мечтай, – грустно покачал головой Соболев. – С военными я каждый день разговариваю. Не дают вертолета. Техническую инвентаризацию у них затеяли и керосину нет.

– Что ж, опять мне в дорогу собираться? – спросил Ткаченко.

– Собирайся. Завтра, то бишь уже сегодня, в пять утра надо выехать. Сделаешь дело, получишь премию в размере оклада.

Соболев закончил фразу и подумал, что зря поминал про деньги. Ткаченко мало интересуется премиями и надбавками к окладу, потому что у него нет семьи, не на кого эти тратить заработанное. Надо бы поощрить кума не только деньгами… А чем? Грамоту ему что ли выписать? Почему бы и нет.

Ткаченко надел фуражку и поднялся со стула.

– Слушаюсь, – он хотел выйти из кабинета, уже распахнул дверь, но остановился на пороге. – Я, товарищ полковник, верю в предчувствия. И на этот раз мне почему-то кажется… Нет, боюсь сглазить.

– И что же тебе кажется?

– Что возьму этих гадов.

* * *

Во время недолгого привала, который беглецы устроили недалеко от берега, костер не разводили, палатку решили не ставить. Просто расстелили на земле брезент, легли на него, другим краем палатки накрылись.

Урманцев сказал, что здесь, на открытом месте в белую ночь нужно ухо держать востро. Он остался караулить спящих, пообещав разбудить Климова через полтора часа, и слово свое сдержал. Не успевший глубоко заснуть Климов только бока отлежал на стылой земле. Он, проклиная все на свете, вылез из-под брезента, пустив на свое нагретое место Урманцева. Тот наказал разбудить его через полтора часа и мгновенно заснул.

Подложив под зад мешок с остатками харчей, Климов уселся на вершине откоса, под черным кустом ивы. Солнце медленно заходило за горизонт, но должно было снова появиться уже через полчаса. Климов, свесив ноги вниз, нашел в кармане бушлата клок бумаги, свернул самокрутку и глубоко затянулся забористым самосадом. Три стакана этого знатного табака он выменял у одного мужика ещё на зоне на шесть пачек покупных папирос и остался доволен сделкой. Домашний самосад грел душу.

Климов смотрел другой берег, пологий, скучный и безлюдный. Смотрел на реку, было слышно, как потрескивает, ломается лед. На середине реки зияли глубокие темные полыньи, а возле берега, освободившись из-под ледяного нароста, плескалась серая студеная вода.

– Лишь Рита она не уехала, – вслух сказал Климов. – Лишь бы дождалась.

От нечего делать он стал перебирать в памяти воспоминания.

…Оказавшись на зоне, Климов быстро понял, что в неволе у него не остается времени даже на то, чтобы думать. Жизнь начиналась рано, без четверти шесть, с построения и переклички и дальше катилась по раз и навсегда накатанной колее: завтрак, новое построение, шмон у ворот жилой зоны. Затем работа в тарном цехе, которая длилась восемь, а то и десять часов.

Климов сколачивал ящики из сырых не струганных досок, старался, как мог, но почему-то не выполнял норму. Наконец, догадался дать бугру присланных из дома харчей и сигарет, и план неожиданно пошел. Руки не привычные к тяжелой физической работе, покрылись кровавыми волдырями и не заживающими ссадинами, сделались грубыми, как наждачная бумага. Под кожей сидели десятки заноз, которые Климов выковыривал кусочком острой проволоки.

Через три месяца после прописки в колонии, Климов насколько возможно, смирился со здешней жизнью, постарался сделать её относительно сносной.

Он перестал худеть, потому что вдруг прорезался совершенно необыкновенный, какой-то звериный аппетит. С груди и спины сошла россыпь прыщей. Но в душе выросла и укрепилась убеждение, что из долгого срока, отмеренного судом, он не вытянет и половины. Отбросит копыта от тоски, день за днем съедающей душу, от болезней, от побоев, от пера какого-нибудь уркагана. Мало ли от чего.

Здесь, за колючкой, человеческая жизнь недорого стоила.

Но не даром говорят: главное не сколько сидеть, а как сидеть. Без повода на зоне, это не то, что в тюрьме, не опускали, не резали, даже не били. Другое дело, сам повод для жестоких побоев, а то и для убийства, мог быть настолько мелочным, что не сразу поймешь, за что с тебя снимают башку. Невзначай брошенное необдуманное слово, копеечный долг, – этого уже вполне достаточно, чтобы умереть или стать безнадежным инвалидом.

Однажды Климов стал свидетелем того, как одному мужику блатные арматурным прутом переломали руки и ноги. Затем его, ещё живого, сбросили в глубокую выгребную яму, где годами гнили, пузырились зловонные кухонные отбросы. Любой желающий мог подойти и сверху ударить тонущего в дерьме человека палкой. «У меня мать померла, – орал мужик. – Мать у меня».

Бедняга вдоволь наглотался нечистот перед тем, как в них утонуть. Оказалось, блатные приговорили человека только за то, что тот накануне был вызвал в административный корпус и пробыл там подозрительно долго. «А не сука ли он?» – высказал кто-то свою версию мелкого происшествия. И все. Нескольких брошенных слов перетянули, перевесили человеческую жизнь.

Позже выяснили, что мужика вызывали в администрацию, долго мурыжили в коридоре перед тем, как зачитать телеграмму, в которой сообщалось о смерти матери.