Смертию смерть поправ - Евгений Львович Шифферс

смрадный смех. А жизнь шла себе, ей было наплевать на все это, она просто не знала, что женщины истекали святой своей красной влагой меж ног, истекали сюда же, в святые воды, и это не была кровь Эдипа, кровь из пробитых стоп, это уходили многие нерожденные дети из пробитой великой дыры, чтобы услышать смех рядом, и чтобы только с этим смехом умереть, только с ним, приняв, что он только и есть в мире. Мать тихо рассказала однажды Фоме, как эта невысокая женщина вдруг собрала их всех, покормила, повела куда-то, в гости, так она сказала. Они пришли в клетку к одной их товарке, которую забрали беременной, и вот НАДЗ привела нас всех посмотреть, как она рожает, как рвется из нее сын, как знает, что тут же захлебнется в святой воде, но ничего, сынок, ничего, мой маленький, поделать не может с ЖАЖДОЙ, и она выпила его. Вот тогда, мой маленький, она, надзиратель женской тюрьмы, и стреляла меня, потому что я шла ее казнить, вот видишь пробитые мои ладони, я шла задушить ее, и она распяла, прибила их к кресту, и этот звук камня о гвоздь, резкий, зубовный, напомнил всем страх, и никто не захотел стать, как я, стать расстрелянной, и она опять громко смеялась, мой, мой сын, я вижу тебя, я держу твою голову, это твоя шея у меня в руках, я дожила, добрела до встречи с тобой, и вот, мой малыш, я уж знаю, что не нужна тебе, что у тебя отняли потребность во мне, не забудь этого, Фома, все забудь, но этого не забывай, Фома.

Глава шестая

В каждом убитом убит нерожденный детеныш

Все же войдите, Фома, уж раз пришли, все же войдите, немного поговорим, вы правы, Фома, вы правы, в каждом убитом убит и его ребенок. Садитесь вот здесь, вытягивайте ноги к камину, не бойтесь, не бойтесь, кресло выдержит, сейчас все вновь увлеклись стариной, она много прочнее, древнее и проще, в ней есть некая определенность, и покой, некая стабильность, уверенность, словом, все то, что так жадно хотят обрести в себе люди, и это мое кресло стоит здесь давно, в нем сидели многие поколения моей родни. Руки удобно ложатся, пальцы сжимают красивое темное дерево, ноги вытянуты к огню, ну уж если не великий князь, то во всяком случае хозяин своей судьбы на эти секунды сидения, на эти секунды раздумий, секунды властности. В каждом убитом убит и его ребенок, это верно, милый Фома, особенно верно, когда это касается женщин, не правда ли, Фома, мужчин все же можно убивать, потому что один мужчина может зачать многих, надо беречь женщин, именно женщин, потому что женщина, одна женщина, родит одного продолжателя рода, даже если многие достойные мужи будут принимать в этом участие, мужчины разведчики, они ведут воины, так определено ЖАЖДОЙ, они могут быть уничтожены частью, жизнью своей уплатив за знание, за информацию, как теперь говорят, но женщина обязана хранить это усвоенное, обязана хранить и хранит информацию, обязана продолжать род свой, род людей, их мораль, их законы, мужчины будут вечно искать, женщины вечно хранить найденное и обретенное, это справедливый закон, если учесть, а вы знаете это, так же, как знал ваш отец, что люди есть мораль ЖАЖДЫ, охранники ее длительности, ее утоления. Раз это так, Фома, раз вы сами исповедуете и смеетесь вместе с отцом и крестами, кладбищенскими крестами, над моралью вашей клиентуры, над тем, что другая длительность людей даст другую незыблемую мораль, раз смеетесь знанию, объективному знанию, что ЖАЖДЕ все равно, как решат оберегать ее длительность иссыхания люди, раз все это так, Фома, почему же вы содрогнулись, когда узнали это от меня, от встречи со мной, знакомой вам по рассказам матери о НАДЗ, о невысокой сухой женщине неопределенных лет, почему встрепенулась ваша объективность, куда она побежала прочь, ведь я, НАДЗ, так же спокойно, так же покорно, как любите говорить вы, так же объективно, забочусь о ЖАЖДЕ, зная, что ей еще рано испить себя до конца, что ей еще нужны самки, чтобы продолжить род охранителей длительности, нельзя, Фома, чтобы женщины распинали себя на кресте, кто ж родит тогда еще ИЯСА? Чтобы учил все же смерти, чтобы тревожил людей, как думал ваш отец, как думаете вы, Фома, но если бы не было женщины, если бы не было матери, если бы она сама звала к смерти, то откуда пришел бы сын, закон охранности длительности ЖАЖДЫ был бы нарушен, а это справедливый закон, на этом мы согласились, на этом определили людей ЗАКОНОМ, вершиной творения ЖАЖДЫ, и убить человека, охранника ЗАКОНА, — грех, преступление, но убить посягнувшего раньше срока испить ЖАЖДУ до конца необходимо, Фома, это так, и я, НАДЗ, надзираю над большой женской тюрьмой, над законом женщин продолжать род людей, и я смеюсь, милый вы мой ФОМА, когда вас пугает небольшая частность государственных дел, дел охранения конкретной власти, тюрем, в которых сидят политические заключенные, разве ж это тюрьма, Фома, разве может она сравниться с настоящей тюрьмой земли, с настоящей тюрьмой с бессрочным заключением рожать себе подобных, учить их, учить их неверию или вере, учить убивать или спасать, учить жертвовать собой и распинать жертвенников, разве ж может она сравниться с настоящей тюрьмой познания, где НАДЗ уж не я, женщина, сухая женщина, осока, как звала меня ваша мать, а кровь людская, кровь людская надзирает над охранностью тюрьмы? Почему, же, Фома, преступать ЗАКОН — это хорошо, а защищать ЗАКОН, справедливый закон ЖАЖДЫ, закон охранный, пусть не всегда ласковый, почему же делать это плохо? И что такое, Фома, хорошо, и что такое, Фома, плохо? Это же все придумали люди, не правда ли, мораль людей, не правда ли, а ведь самих-то людей нет, есть только капли и вопли ЖАЖДЫ, не правда ли, Фома, ведь так тебе сказала твоя мать, которая стала лучом солнца теперь, и ты схватился за правое плечо, человек, но там нет твоей матери, нету луча, ты сам будешь сидеть, вцепившись в дерево кресла, будешь смотреть на меня, на НАДЗ, будешь готов прекратить меня, а я вновь буду смеяться, как смеялся снегом и ветром отец над тобой, буду смеяться, потому что где же цена твоим мольбам о полной мере, если ты уж дрожишь от простейших забот государства о порядке, об исполнении закона, об исполнении формы и