Смертию смерть поправ - Евгений Львович Шифферс

шла обнять меня, шла поправить мои мокрые блеклые волосы, чтобы я замолчала, чтобы перестала смеяться, чтобы покорилась, чтобы, быть может, пошла поискать себя на обочину, она готова была взять меня в руки свои, и понести к этой обочине, и найти там холодный ключ и прыснуть мне влагу в лицо. И я, Фома, не могла принять этого, потому что ЖАЖДА не бывает в людях, не селится просто так в них, она выше рода людского, это тот просто врал, когда говорил, что царствие божие в нас самих, не может быть такого, Фома, и я стреляла ей руки в крест, как другие забили гвозди. НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ. Не прощайте мне, пастырь.

Но Фома не умел не простить.

Глава седьмая

Ирина задает вопрос

Я перестаю печатать, я снимаю руки с машинки, отталкиваю Фому, набираю угли в ладони, держу до боли, до невозможности, и повторяю, как присягу: да, да, да, именно, именно, именно Ирина, пришла ко мне, в мой уголок, села чуть справа и за спиной, и не Фома, не его отец, не Арахна, не снег и не солнце, а глупышка Ирина, которая боялась, что ее бросит беременной Фома, мышонок с круглыми глазами, сидит чуть сзади и справа, по-моему, что-то вяжет, и ждет, пока я прервусь, чтобы задать свой вопрос, а я все стучу и стучу, потому что вопрос ее знаю, а ответа во мне нет. Но стучи не стучи, а лист-то кончается все же, и вот в эту паузу, пока вставляешь чистый лист в машинку, она, Ирина, и задала свой вопрос. Угли жгут мои пальцы в правде, я кричу: почему, почему, почему, эту сказку про сорок дней ИЯСА, ты отдал убийце НАДЗ, не Фоме, а ведь он писатель, он мне пьесу свою читал, ты совсем не знаешь Фому, он добрый, он очень добрый, он бы мог сочинить такую сказку, это его сказка, а ты отдал ее этой НАДЗ, да еще детей привел слушать, а Фома очень любит детей?

Глава восьмая

Нет, нет, не прощайте мне, пастырь

Но Фома не умел не простить.

Глава девятая

Фома сказал: Идите, дети, идите

И на всех девяти этажах прилегла тишина. Потом они тихо и неторопливо стали подниматься вверх, подниматься усталыми взрослыми с сумками забот, не переговариваясь, а просто неся в себе силы дойти до верхнего этажа, потому что испорчен лифт. Их было много, и они стали к Фоме очень близко, он видел веснушки у самых первых, слышал их детские вздохи, и улыбнулся, припомнил-вспомнил тишину-тихонькую-тишь-тишину-перед избиением раньше. ИДИТЕ, ДЕТИ, ИДИТЕ, ПРОСТИТЕСЬ С БАБУШКОЙ, И ВЕРНИТЕСЬ К СЕБЕ В ДОМ. Вот он вчера пришел этот, взрослый, они видели, как он сидел между ними, почти как они, а когда они все ушли, то зачем-то пошел наверх, зачем-то остался, а теперь вот дверь у бабушки открыта, и всяк, кто хочет, может войти, потому что она ушла, потому что она умерла, а он вот стоит и смотрит, и не боится нас, а если он не боится нас, то мы забоимся его, а ведь он убил бабушку, и рассказов не будет теперь, и смотрит он очень похоже на кого-то, о ком рассказывала она, ведь он знает, чего мы хотим, как хотим отомстить ему, но прощает уже нас, но любит нас, нам нельзя так это принять, нам страшно, зачем он умеет любить и прощать, все же мы убьем его.

Конечно, ребята, вам надо это сделать, надо, чтобы нашелся один из вас первый, быть может, вот ты, в вельветовых штанишках, скажи крик убить ты, они все ждут только знака, только зова, и ты станешь у них вождем, ты скажи прекратить ЕРЕСЬ, и первосвященником станешь, вельветовым первосвященником, а мне это будет немного приятно, я сам когда-то носил такие штанишки, или ты вот, хмурый и тонкий, скажи ты, пусть случится это, а мне, мне все же придет облегчение, потому что вас я еще смог бы любить и простить, вот смотрите, закрылись мои глаза, вот я ровно и тихо дышу у себя в качалке на чертовом колесе, вот утихли все звуки и погасли фонари, и смазчик ушел домой, не дождавшись меня сверху, вот уж я сплю, ну же, ну. НЕУЖЕЛИ НИКОГО НЕ НАЙДЕТСЯ, КТО БЫ ПОТИХОНЬКУ ЗАДУШИЛ МЕНЯ, ПОКА Я СПЛЮ?

Эта НАДЗ, она измучила меня. Сколько раз я казнил ее, и видел радость от моей казни в ее улыбке и ее смехе, потому что раз пришла казнь, то все же, значит она хранила закон, раз ее приговорил к смерти новый, не принявший тот старый закон, значит, все же не зря она крестила в мокрых водах АРАХН, дерзнувших спорить с богами? Значит, боги зачтут ей, то есть может она зачесть себе правду Она шла и пила своим рассказом приговор, она много раз видела, что я готов стать палачом, что вот сейчас совершу И я много раз совершал, и она была рада, а потом вдруг я узнал в себе, что прощаю ее, что могу сам заточить топор, который ударит мне шею, скажет мне, что пора, и она сразу закричала, нет, нет, не прощайте мне, пастырь. Идите, дети, идите домой, она сразу узнала во мне пастыря, а ведь и вас учила гордости прощать убийц, рассказала вам, что искал в себе эту гордость ИЯСА, чтобы все же жить и свершать поступки, зная все наперед, учила вас, и вселяла в вас страх, что нельзя так, что не сможет никто, даже дети не смогут, потому и выбрала вас, и спасалась этим знанием, облегчалась этим знанием от пытки прощения, думала, раз вы, малые дети, не умеете этого урока смерти, этого гордого урока простить и обнять убийц, и подставить правую щеку вместо дырявой левой, и рубаху отдать, чтобы вытер пот с лица, раз не знали такого урока вы, лишь начавшие пить и имеющие многую ЖАЖДУ, то, значит, придет в злобе мститель, и так же, как и она, будет убивать за свой ЗАКОН, как и она убивала за свой.

А раз так, то, значит, оправдание, значит, права, хотя видела, знала мать мою, дети, маму, маму мою.

Фома положил руку на голову первосвященника и погладил его напряженность, и тот замер, потому что хотел жить, потому что не хотел становиться пастырем, и прокусил Фоме руку. Фома