Под маской - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

благодарю. Хотя… Ты шить умеешь? Кэти по субботам такая возбужденная, что ни на что не годится, только булавки и может приносить. Я у тебя буду в вечном долгу, милая моя!

У меня были причины для нежелания спускаться вниз прямо сейчас, и я села и полчаса корпела над ее платьем. Я думала о том, уехал ли Чарли домой, увижу ли я его когда-нибудь снова — я даже осмелилась допустить мысль о том, что виденная им сцена с точки зрения этики могла бы сделать его свободным. Когда я, наконец, спустилась вниз, его нигде не было.

Зал наполнился людьми; столики унесли, все танцевали. В то время — только-только после войны — у всех парней с Юга была манера передвигать пятки вразвалочку, словно балансируя во время танца на мяче; я потратила много часов, приноравливаясь к этому модному достижению. Было много одиноких кавалеров, почти все веселые от кукурузной водки; не менее двух раз за один танец мне приходилось отказываться от угощения. Даже в смеси с фруктовой водой, как это обычно пьют — и не говоря уже о том, чтобы сделать глоток прямо из горлышка нагретой бутылки, — предложение это довольно страшное. Лишь некоторые из девушек вроде Кэтрин Джонс иногда угощались из чьей-нибудь фляжки в темном углу веранды.

Кэтрин Джонс мне нравилась — казалось, у нее гораздо больше энергии, чем у всех остальных девушек, хотя тетя Мусидора довольно презрительно фыркала всякий раз, когда Кэтрин заезжала за мной в своем автомобиле по дороге в кино, приговаривая, что «нижнюю ступеньку нынче стали звать верхней, не иначе». Кэтрин была из «новой и простой» семьи, но мне казалось, что именно ее типичность и являлась достоинством. Практически каждая девушка в Дэвисе рано или поздно сообщала мне по секрету, что стремится «вырваться отсюда в Нью-Йорк», но лишь Кэтрин Джонс предприняла какой-то реальный шаг в этом направлении и стала учиться танцам.

Ее часто просили потанцевать на субботних вечерах: что-нибудь классическое или, может, как танцуют в деревянных башмаках, или что-то с элементами акробатики; в один запомнившийся всем вечер она рассердила старших, продемонстрировав модный шимми (в то время это считалось столь же неприличным, как джаз), — и беспрецедентным, хотя и слегка эпатажным, оправданием для нее стало общее мнение, будто она «была так пьяна, что даже не понимала, что вытворяет, ничего тут не попишешь». Она казалась мне весьма любопытной личностью, и я с интересом ждала, что она выдаст сегодня.

В полночь музыка всегда прекращалась, поскольку танцы в воскресное утро были под запретом. Поэтому в половине двенадцатого грандиозная фанфара барабанов и корнетов созвала в зал танцоров, парочки с веранды, а также тех, кто сидел в автомобилях на улице, и отстающих из бара. Были внесены стулья, их с грохотом составили кучей на невысокую сцену. С нее сошел оркестр, музыканты уселись внизу. Затем, когда притушили задний свет, они начали играть мелодию под аккомпанемент незнакомого барабанного ритма, который я никогда не слышала, и одновременно на сцене появилась Кэтрин Джонс. На ней оказалось короткое деревенское платьице, над которым я недавно трудилась, и широкополая дамская шляпа, из-под которой выглядывало желтое от пудры лицо с вытаращенными глазами и безучастной усмешкой, свойственной чернокожим. Она принялась танцевать.

Я раньше не видела ничего подобного, и прошло пять лет, прежде чем я снова увидела что-то аналогичное. Это был чарльстон — да, это был самый настоящий чарльстон! Я помню двойные удары барабанов, словно выкрикивающие «Хей-хей!», знакомое покачивание рук и непривычные движения словно вывернутых внутрь коленей. Бог его знает, где она его подцепила?

Публика, знакомая с подобными ритмами, с интересом подалась вперед — даже для них это было нечто новое, но в моей памяти тот момент отпечатался столь неизгладимо, словно это было вчера. Покачивающаяся и притоптывающая фигурка на сцене, воодушевленный оркестр, ухмыляющиеся официанты в ведущем к бару коридоре, а вокруг, за множеством окон — мягкая и томная южная ночь, просачивающаяся внутрь с окружающих болот, хлопковых полей, буйной листвы и темных, теплых ручьев. В какой момент меня стало охватывать чувство напряженного беспокойства, я не знаю. Танец длился едва ли больше десяти минут; возможно, тревогу в меня вселили уже первые удары варварской музыки — но задолго до того, как закончился номер, я неподвижно замерла на стуле, а мой взгляд метался по залу туда-сюда, гуляя по рядам смутно очерченных лиц, словно ища защиты, которой здесь не было.

Я отнюдь не слабонервная, в панику обычно не впадаю, но на мгновение я испугалась, что если музыка и танец сейчас не закончатся, то со мной случится истерика. Вокруг что-то происходило. Я это так ясно чувствовала, как будто могла заглянуть во все эти неведомые души. Что-то происходило, и нечто нависло особенно близко, едва не касаясь или уже касаясь нас… Я чуть не вскрикнула, когда до моей спины случайно дотронулась чья-то рука.

Музыка смолкла. Раздались аплодисменты и долгие крики «Еще! Бис!», но Кэтрин Джонс отрицательно покачала головой руководителю оркестра и развернулась, словно собравшись уйти со сцены. Просьбы станцевать на бис продолжались, но она вновь отрицательно покачала, и мне показалось, что Кэтрин даже слегка рассердилась. Затем произошло нечто странное. Кто-то в первом ряду настаивал на продолжении, и чернокожий руководитель оркестра принялся импровизировать какую-то мелодию, словно приглашая Кэтрин Джонс передумать. Но вместо этого она развернулась к нему лицом, резко произнесла: «Ты разве не слышал, что я отказалась?» и неожиданно дала ему пощечину. Музыка остановилась, тут же умолк гул изумления, и в тишине раздался приглушенный, но отчетливый звук выстрела.

Все сразу вскочили со стульев, поскольку по звуку было понятно, что стреляли где-то в здании или совсем рядом. Кто-то из старшего поколения издал приглушенный вопль, но, когда какой-то остряк выкрикнул: «Цезарь сегодня опять в курятнике!», непродолжительная тревога развеялась, сменившись смехом. Управляющий клуба, за которым увязалось несколько любопытных парочек, пошел на улицу осмотреться, но все остальные поплыли по залу под звуки «Доброй ночи, леди»[3], которой традиционно завершались танцы.

Я была рада, что все закончилось. Парень, с которым я приехала, пошел за автомобилем, а я позвала официанта и отправила его наверх за клюшками для гольфа, которые оставила там в сумке. Я вышла ждать на крыльцо, снова задумавшись о том, уехал ли Чарли Кинкейд домой.

Вдруг я обратила внимание — такое странное чувство, когда вдруг обнаруживаешь нечто, что продолжается вот уже несколько минут, — что внутри поднялась как-то суматоха. Женщины вскрикивали; раздался вопль «О, боже