Огни в долине - Анатолий Иванович Дементьев

зазорного в том нет. Только уж постарайся, Дунюшка, обязательно чтоб внучонок был. Дальше там как хочешь, а первый должон быть парнишка.

Дуня не отвечала, мяла в пальцах хлебный мякиш, руки ее слегка дрожали.

— Чего же ты, милая, молчишь? — настойчиво продолжал Егор Саввич. — Во сне ведь внучонка-то вижу. Бога о том каждый день молю. А уж я тебя отблагодарю, не сумлевайся. Так скоро ли?

— У Якова спросили бы, — наконец ответила сноха.

Сыромолотов раскатисто рассмеялся.

— Вот чудная. Откуда же мужику-то знать? Это вполне даже ваше, женское дело.

— Тятенька, Яша-то ведь не спит со мной, — на глазах у Дуни навернулись крупные слезы. — Что же я сделаю?

— Как — не спит?! — от удивления глаза у Сыромолотова полезли на лоб, лицо потемнело.

— Не спит. Возьмет подушку и на диван уходит.

— Ах стервец! — прошипел Егор Саввич, — Ну, я ему покажу. Ну, он у меня получит. Я-то, дурак, жду-пожду, а он смеется над отцом. Да и ты, Дунюшка, хороша. Чего молчала?

— Как же я скажу, тятенька? Совестно мне, — теперь слезы одна за другой катились по лицу Дуни. — Я бы рада ваше желание исполнить, а Яша меня чурается. Не любит он меня.

— Не любит? Полюбит. Вот придет, я с ним поговорю.

А Яков и не подозревал о сгустившихся над его головой тучах. Женитьба не изменила его привычек, он полагал, что выполнил волю отца и больше от него ничего не требуется. День проводил на шахте, а вечером, иногда даже не заходя домой, шел в клуб или на комсомольское собрание. Люба теперь избегала Якова, но он упорно искал с ней встреч.

— Вот что, дорогой Яшенька, — сказала ему однажды девушка. — Ты теперь человек женатый и встречаться нам больше не надо. Что люди подумают? Если тебе все равно, то мне не безразлично. У тебя жена молодая и, как я слышала, хорошая. Будь и ты хорошим мужем. Мешать вам я не хочу.

— Не люблю я ее, — с отчаянием ответил Яков. — Ты же знаешь, не хотел жениться, тятенька заставил.

— Не хотел? Вот если бы я не захотела выходить замуж, меня бы никто не заставил.

— Хорошо тебе так говорить, Люба, ты одна. Уйду я из дому. Не могу больше.

— Не выдумывай, парень. Поздно теперь. А Дуня твоя чем виновата? Нет уж, все, Яшенька, забудь меня.

Но Яков не мог так легко оставить Любу. Он искал учительницу в клубе на вечеринках, она перестала на них приходить. В драматический кружок тоже не заглядывала, ссылаясь на занятость — вела по вечерам занятия со взрослыми. Роли, которые обычно поручали ей, теперь исполняла Ксюша. Яков пробовал подкарауливать Любу, когда она возвращалась вечером из школы. Но девушка брала себе провожатого, а то и двух, и они охотно доводили ее до дому, а молодой Сыромолотов тоскливо плелся за ними в отдалении. Домой к себе она его тоже не пускала. Теперь Яков встречал учительницу только на комсомольских собраниях. После собрания молодежь шла гурьбой, Люба с кем-нибудь весело болтала, а поравнявшись со своим домом, быстро прощалась и убегала.

Вот и в тот вечер Яков посидел в клубе, надеясь, что Люба все-таки придет, она любила танцевать. Данилка Пестряков сидел на своем обычном месте в кресле — прямой и важный, и в строгом порядке исполнял свой репертуар. Кружились пары, слышался смех, коптили развешанные по стенам лампы, хрустела подсолнечная шелуха под ногами танцующих. Яков с надеждой поглядывал на входную дверь, но Люба не появлялась. Яков понял, что и сегодня ждет напрасно. Когда он пришел домой, отец, как обычно, сидел за столом. Сын хотел скрыться в своей комнате, но Егор Саввич остановил его.

— Погоди-ка, — сказал, — куда торопишься?

Яков остановился. Он был раздражен и потому, против обыкновения, ответил резко:

— А чего надо? Устал я.

— Ишь, заработался. По клубам шляться не устаешь. Да с отцом поласковее говори, поласковее.

Яков понял: предстоит неприятный разговор. Хмуро посмотрел на отца.

— Чего взбычился? Ты мне вот что скажи: зачем над Дуней издеваешься?

— Чего? — не понял Яков.

— Того самого, — Егор Саввич слегка прищурился. Сын знал, это признак нарастающего гнева. По многолетней привычке испуганно опустил глаза.

— Я что же, ее не обижаю.

— Не обижаешь? А почему спишь на диване? Что, мягче там?

Яков молчал.

— Почему я спрашиваю?

— Да так… привык один.

— Не дури, парень. И эти свои фокусы брось. Мне внука надо. Не думай, что если ты теперь большой, так моя рука тебя не достанет. Я тебе ребра пересчитаю, паршивец.

— Тятенька, не люблю я ее.

— А мне наплевать на твою любовь. Нет, вы только посмотрите на этого обормота. Люби, не люби, а почаще взглядывай. Вот мой сказ: если не бросишь свои дурацкие штучки, я тебе всыплю и в хвост, и в гриву. Запомни.

— Запомню.

— Ну иди. Смотреть на тебя тошно.

Только сейчас Яков заметил, что отец пьян. А пьяному ему лучше не перечить, да и трезвому прекословить опасно. Без лишних слов Яков пошел в свою комнату. Вслед ему донеслись слова:

— Мне чтобы внук был! Душа из тебя вон! Не любит. Я тебе не полюблю.

Дуня сидела за маленьким столиком у окна, занималась рукоделием. Увидев мужа, быстро встала. Она, наверное, слышала весь разговор и ожидала, что всю свою злобу Яков сейчас выместит на ней. Но Яков даже не посмотрел на жену. Стянул молча сапоги, сбросил пиджак и лег, подложив руки под голову.

— Ужинать будешь, Яша?

— Сыт по горло.

Дуня растерянно вертела в руках вязанье. С первого дня после свадьбы муж почти не разговаривал с ней, словно не замечал, словно ее и не было в доме. Утром молча вставал, молча умывался и завтракал. Уходил на весь день, а поздно вечером также молча ужинал, потом читал какую-нибудь книжку или шел в клуб. Спал один, на диване. Дуня с болью и испугом смотрела на него, пыталась заговорить, но он отделывался несколькими словами, а если она спрашивала совета, отвечал:

— Делай, как знаешь, или у тятеньки спроси. Я здесь не хозяин.

— Ты не сердись на меня, Яша, я не виновата. Тятенька говорит: внучонка надо…

— Знаю. Все знаю. И ты тут ни при чем. Я один виноват. Сам несчастный, и ты через меня, несчастной стала.

Он замолчал и тяжело вздохнул.

— Может, уйти мне, Яша?

— Куда? — не понял тот.

— Совсем уйти, чтобы ты не мучился.

— А на другой день тятенька меня из дому выгонит, — Яков сел на постели. — Одна думала? Нет уж, будем жить, раз судьба такая.