Убийственное лето - Себастьян Жапризо

Мы садимся у обочины на траву, и он вытирает лицо каскеткой: «Подожду с тобой машину. Устал до смерти». Я спрашиваю, сколько километров он проехал. «Для братьев, – отвечает он, – сто. На самом деле пятьдесят, да еще выпил три кружки пива». Пожав плечами, Микки решительно продолжает: «Ничего не попишешь, все именно так». Мы сидим в тени дерева, и мне хорошо. Я смотрю в небо. Потом на него. Он сидит задумавшись, сморщив лоб и положив руку на колено. «О чем ты думаешь?» – спрашиваю. Он отвечает: «Я сказал, что марсельский „Олимпик“ выиграет кубок, и он выиграл. Теперь говорю, что выиграю одну из гонок. Я чувствую». Спрашиваю: «Где у тебя гонка после Пюже?» Он рассказывает свое расписание до конца света. 25 июля, через неделю после свадьбы, в Дине, где будет гонка вокруг города, двадцать кругов через бульвар Гассенди. За каждый выигранный этап будет вручаться приз. А если выиграть всю гонку, то дадут какую-то металлическую муру с выгравированным именем и дерьмовый велосипед, который можно загнать за пятьсот франков. Мне бы хотелось, чтобы он выиграл. Он говорит: «Если на подъеме я удержусь рядом с Дефиделем и Мажорком, у меня есть шансы. Я им не меньше двадцати раз показывал свой зад на финише».

Вытягиваю блузку из брюк и начинаю ею обмахиваться, чтоб было не так жарко. Микки курит мою ментоловую и говорит: «Пинг-Понг сказал, что сегодня вечером у нас праздник». Он не смотрит на меня. Говорю «да» и закрываю глаза. И представляю, как мы пойдем в ближний лес… Не знаю, как Микки, но я себе это представляю вполне отчетливо! И тут подъезжает Пинг-Понг.

С ним в машине Тессари. Высунув голову, Пинг-Понг говорит: «Я только отвезу его и вернусь». Я все же иду к машине, чмокаю Пинг-Понга и через плечо протягиваю руку Тессари. Я знакома с племянником Тессари, ненавижу его, это мерзкий маленький развратник. Затем спрашиваю: «Завелась „делайе“? Тессари хохочет. Пинг-Понг спокойно отвечает: „Заведется. Только вот мотор с „ягуара“ я взял напрасно. Заведется ее собственный мотор“. Микки стоит рядом, обняв меня за талию, и спрашивает Тессари: „Как дела?“ И, как я, протягивает ему через Пинг-Понга руку.

Едва они отъезжают, как мы возвращаемся на склон, где оставили велосипед, и он продолжает обнимать меня одной рукой. Но отпускает, когда садится. Я гляжу на заходящее солнце, Микки говорит: «Еще долго будет светло». Он опять берет сигарету, и я подношу ему свой «Дюпон». Вокруг глаз у него целая сеть морщинок – он вечно готов смеяться. Я сажусь рядом, и меня охватывает дикая хандра. Микки это чувствует и говорит: «Грустно, когда заходит солнце». Я говорю – да, но думаю при этом не о солнце, а о Пинг-Понге, о нем самом – о Микки, о Бу-Бу и о том, что мне хорошо с ними. Вот что.

Вернувшись вечером домой с велосипедом Микки, прицепленным сзади малолитражки, мы застаем во дворе Монтечари мою мать. Меня не предупредили, что и она приглашена на мой день рождения. Но первое, что мне приходит в голову, что она заходила в дом и видела портрет того усатого негодяя. Я чувствую себя убитой до тех пор, пока она не обнимает меня и не успокаивает своей ангельской улыбкой.

Я спрашиваю: «Ты останешься с нами на ужин?» Она отвечает: «Не могу. Я зашла только выпить рюмочку. Я не могу так долго оставлять его одного». Обнимает меня за плечи и радуется, что попала сюда, что все семейство в сборе и что мне двадцать лет. Она выглядит очень молодо в летнем кремовом платье, накрашена ровно столько, сколько надо, и причесана на диво. Микки говорит, что мы выглядим как две сестры. Хочется их расцеловать – ее и славного Микки, обнять весь мир, так я довольна сейчас. Даже матерь всех скорбящих напялила новое платье в фиолетовых цветочках.

Большой стол вынесен во двор, и я помогаю Пинг-Понгу подать напитки – пастис, чинзано и другое. Давно уже не выползавшая из дома глухарка рассказывает матери о Сессе-Ле-Пэне. Я пью воду, накапав туда немного чинзано. А потом Бу-Бу притаскивает поднос, украшенный двадцатью свечками. Все смеются, распевают «С днем рождения!» и хлопают в ладоши. Поскольку моя мать не может остаться на ужин, свечи стоят не в торте, а на луковом пироге, фирменном блюде свекрови. Свечи изготовил сам Бу-Бу – их не было у Брошара, а постоянно все забывающий Микки не купил в городе. Клянусь, если снять эту сцену для кино, все выйдут с сеанса зареванные. Теперь уже Пинг-Понг обнимает меня за талию, и я говорю: «Внимание! Смотрите!» И, набрав побольше дыхания, задуваю все свечи сразу. Пинг-Понг изрекает: «Ну, теперь нет никаких сомнений. Ты выйдешь замуж в нынешнем году».

Микки в своем спортивном костюме отвозит мою мать домой. В сумерках приступаем к ужину. Горы на вершинах красные. Долетает мычание стада. Я одна не пью вина, мамаша Монтечари – по чуть-чуть, а им всем очень весело, даже глухарке – она кашляет и задыхается от смеха. Пинг-Понг часто целует меня в шею и в волосы. Он рассказывает о своей военной службе в Марселе, Бу-Бу – о своей учительнице математики, сорокалетней девственнице в носочках, и о том, какие шутки они с ней устраивают, Микки вспоминает о проигранной или выигранной гонке – уж не знаю. А я думаю о том, как моя мать рассказывает сейчас обо всем тому кретину и со всеми подробностями описывает три секунды, проведенные тут, как она дает ему кусок пирога и все такое. Смеюсь без передыху. Я ведь умею владеть собой.

После ужина молодежь спешит переодеться. В нашей комнате Пинг-Понг вынул розовое платье, которое я надевала в тот раз, когда мы ездили в ресторан. Мне оно напоминает про взбучку на другой день. Он разложил платье на постели и на него положил подарок. Пока я разворачиваю, он пристраивается сзади, приподымает блузку и гладит мне грудь. Я тихо прошу: «Перестань. Иначе мы никуда не поедем». Оставаться дома мне неохота, но я не прочь, чтобы он перестал меня трогать. Подарок – красное бикини, которое я ему однажды показала в витрине. Оно ему не понравилось, материи там очень уж мало, но вот все равно купил. Не оборачиваюсь и говорю: «Очень мило». Он оставляет меня в покое, идет переодеваться.

Вечер мы проводим в городе, а затем в Пюже-Тенье, где у Микки завтра гонка. Мы все тут в сборе – Пинг-Понг, я, Бу-Бу со своей писклей-отдыхающей, Микки и его Жоржетта. Под длинным просвечивающим платьем отдыхающая совсем голышом, и Бу-Бу рядом с ней дурак дураком. Взирает на нее, как на фарфоровую вазу. Она без передыху целует его. Он расстегнул рубашку. Не слышно, о чем они говорят. Но эта сучка все время лазит ему за пазуху, словно он девка. Мне хочется уйти, все бросить, не слушать мерзкую музыку, не видеть кружащиеся огни, опрокинутые рюмки на столе, ничего не видеть.

В Пюже, в кафе с гитаристами, говорю сама себе: «Не психуй. Он видит, что ты злишься. И делает все назло». Под Джо Дассена я танцую с Пинг-Понгом, повиснув на нем, как на вешалке. Рядом Микки, а Бу-Бу даже не смотрит в нашу сторону, курит, сидя на скамейке, отдыхающая прижалась к его шее губами, и он ей все время что-то лопочет, не отрывая глаз от потолка, на котором нарисовано небо не то Италии, не то Испании. Наверно, я выгляжу дурехой в старом розовом платье, слишком коротком, чтобы кого-то озадачить. Но плевать. Взяв со стола сигареты и зажигалку, выхожу на улицу, иду к фонтану.

Конечно, Пинг-Понг находит меня. Говорю ему: «Мне хотелось подышать. Теперь все прошло». Он одет во все темное, как в первый день. Я в розовом, он в черном. Видать, сам придумал и очень доволен собой. Произносит: «Если тебя что-то беспокоит, скажи сейчас. Нельзя ждать до свадьбы». Я поднимаю плечо и ничего не отвечаю. Он продолжает: «Пока мы танцевали, я понял, отчего ты так повисла на мне». Я смотрю на него, такой он славный, такой наивный, закипаю еще больше и говорю со злостью: «Что же ты понял? Ну что?» Схватив мои руки, он роняет: «Успокойся. Ты чувствовала себя сегодня такой одинокой в городе. Я знаю, так бывает. А вернувшись, увидела мать, свечи. Тебя это разволновало. Я начинаю понимать тебя». Он чувствует, надо отпустить мои ладони. Так и делает. Продолжает: «Ты только что подумала о нас и о ребенке. Ты боишься будущего. Тебе кажется, что все уже будет не так, как прежде». Мы тысячу лет стоим около фонтана, и я говорю: «Ладно, раз ты такой понятливый, пошли». Он идет за мной в кафе погрустневший, засунув руки в карманы. Я жду его, обнимаю за талию и говорю: «Роберто, Роберто. Фиоримондо Монтечари. Элиана Мануэла Герда Вик, жена Монтечари». И смеюсь, а затем изрекаю: «Правда, хорошо звучит?» Продолжая идти, он говорит: «Да, недурно».