Убийственное лето - Себастьян Жапризо

В Дине высаживает меня на незнакомой улочке, «в двух шагах от агентства». И прибавляет: «Мне надо заскочить к себе, но я буду ждать тебя здесь через час». Посмотрев на часы, роняю: «У меня будет очень мало времени». Он уперся: «Я хочу тебя видеть хоть несколько минут, прежде чем ты уедешь». Затем кладет руку на колено и лезет выше. Я молчу и не шевелюсь. А тот смотрит на свою руку со страдальческим видом и гнусавит: «Я хотел тебя уже в первый день, когда увидел». Я говорю – знаю. Затем он одергивает мне платье и бормочет: «Иди скорее. Я буду ждать».

Вылезаю из машины, иду по переулку на бульвар и оказываюсь почти напротив агентства Туре. Когда я открываю дверь, он сидит за своим столом. Вентилятор разгоняет теплый воздух. Сюзи нет. Произношу: «Привет». Он вскакивает и жмет мне руку. Не выпуская ее, говорит: «Я ждал вас». На нем тот же костюм из твида, как на прошлой неделе, и он улыбается, хищно, как волк, скаля зубы. Упершись в вырез, заявляет, что готов сделать мне подарок. Обычно вместе с оплатой за месяц вперед он требует еще дополнительно залог за месяц на случай расторжения договора. С меня он залог не берет. «Вот так, крошка». Я говорю – спасибо, это очень мило с его стороны.

Он отпускает наконец мою руку, чтобы я могла подписать бумагу. Делаю это, не читая: во-первых, потому, что ничего не вижу, а во-вторых, мне решительно плевать. Подписываюсь Жанной Дерамо не очень разборчиво. Спрашивает день моего рождения, и я старею на два года, как и для Лебаллека. Родилась в Гренобле. Он это все записывает, сует бумагу в карман. Затем берет ключи в ящике стола и говорит: «Я провожу вас, чтобы все проверить». При этом покачивается с ноги на ногу, уставясь мне в вырез, словно не в силах удержать себя от желания наброситься на меня, а может, оттого, что в уборную приспичило.

Тут уж он везет меня на улицу Юбак в своей новой «СХ». Я говорю, что хочу пить. И перед тем как подняться наверх, мы заходим в соседнее кафе. Как и Лебаллек, он пьет пиво, но в отличие от того поглядывает, нажимая кнопку, на часы и говорит, что раньше полвосьмого не пьет аперитив. Едва нам подают, как он вытаскивает деньги. И тут я чуть не падаю в обморок, ухватившись за стойку. Я ведь знала, что признаю это портмоне сразу, и всегда боялась увидеть его. Итак, оно передо мной. Именно такое, как описала моя мать. Кровь стынет в жилах. Золотая монета, закрепленная на двух полукружьях, закрывающихся, как капкан.

«Сколько с меня?» Голос Туре доносится откуда-то издалека. Затем он спрашивает: «Что с вами?» Делаю глубокий вдох, – сердце очухалось, – и медленно тяну газировку с мятой. «Это от жары», – говорю я, пока ему отсчитывают сдачу и он старательно укладывает деньги. Затем как можно натуральней спрашиваю: «У вас интересное портмоне. Дорогое, вероятно?» Тот показывает, не выпуская из рук, со своей гнусной ухмылкой. Боязно продолжать расспросы. Но не могу устоять: «Где вы такое купили?» Тот машет рукой: «Оно давненько у меня. Подарок одного друга. Итальянца». Слова гудят в моих ушах, а он молча рассматривает свое портмоне, вспоминает что-то и пьет пиво. А затем говорит: «Мы сварганили вместе одно дело. Но бедняга давно умер».

Я смотрю на его пиво и машинально пододвигаю к себе сумку, лежащую слишком далеко на стойке. Сумка меня успокаивает. Я собиралась покончить с ними в этот вечер и понимаю, что сделать это будет нетрудно. Но шоколадная секретарша – забыла ее имя – опишет клиентку, звонившую хозяину. Надо дать ей время забыть обо мне. Надо быть терпеливой.

Однако портмоне все сделало невозможным. У меня больше нет сил идти наверх, отталкивать от себя его волосатые лапы. Знаю, что схвачу лопату, буду бить его по голове, пока он не останется лежать неподвижно в грязи среди опавших листьев. Пытаясь ухватиться за что-то левой рукой, слышу крик.

Прихожу в себя на полу бара, все собрались вокруг. Кто-то говорит: «Не трогайте ее. Надо позвать полицию». Но он не умер. Мать говорит, что он не умер. Только не может больше двигаться, не может говорить. И ничего не скажет полиции. Меня не было с ним в лесу. Срезая сучья, он упал с лестницы. Надо ждать. В больнице они сказали маме, что надо ждать. Я лежу на полу бара. В Дине. И говорю: «Где моя сумка? Дайте мою сумку». Платье мое испачкано. Но я не должна плакать, не должна кричать. Я убеждена, что смогу встать.

Уже почти восемь, когда мы выходим из бара. Я похожа на утопленницу. Волосы прилипли к вискам и лбу. Мне дали выпить коньяку, но я его выплюнула. Принесли крепкого кофе. Болит затылок. Земля вокруг больше не кружится. И я говорю, как моя дуреха-мать: «Я вас напугала?» Он отвечает: «Да нет». Я его встревожила. И часто это со мной бывает? Я отвечаю – это, мол, от жары, после автобуса, от нервов. Великомученица Погибель уже, поди, свихнулась, дожидаясь меня возле кафе на тротуаре.

Останавливаемся у облезлого дома. Внимательно поглядев на меня, Туре говорит: «У вас хватит сил подняться наверх?» Я киваю, цепляюсь за перила, он отпускает мою руку. Идет сзади. Однако сейчас ему не до моих ножек. Он их уже вдоль и поперек изучил в баре, когда я там валялась на полу, и 150 человек вместе с ним. На третьем передыхаю, и он говорит: «Не торопитесь. Дышите глубже». Наконец дверь квартиры открыта, и я бегу в туалет.

Меня вывернуло. Сняв платье, ополаскиваю лицо холодной водой, затем мою умывальник, причесываюсь, подкрашиваю губы. Я потеряла два накладных ногтя на левой руке. Наверно, когда цеплялась за стойку бара. Потом отряхиваю платье и стараюсь оттереть пятна.

Вернувшись в комнату, застаю Туре на том же месте, что и в прошлый раз – в кресле. Спрашивает: «Вам лучше?» Мне удается улыбнуться. Он говорит: «Убийственное лето. Столько людей умирает от солнечного удара…» Я сажусь на край постели. Это двуспальная кровать, покрытая красным бархатом. Днем она превращается в диван с подушками.

Оглядываюсь, и Туре встает, чтобы погасить сигарету: «Осматривать квартиру не стоит. Если разобьется что из посуды, мы договоримся». Мне плевать, даже не понимаю, о чем речь. «Я заплачу вам за первый месяц», – бросаю я. Он отвечает: «Как вам угодно. Но можно и обождать». Открываю сумочку, вынимаю 500 франков Коньяты и 300 материнских и спрашиваю: «Достаточно?» Он уверяет, что не к спеху, что должен выписать квитанцию, что у него нет ее с собой. Я возражаю: «Понимаете, я бы хотела иметь ключи сегодня». Отвечает: «Я их могу вам и так отдать».

Пока я приводила себя в порядок, он открыл окно: с улицы доносится гром оркестра, какая-то женщина орет на мужа. Туре закрывает его и говорит: «На улице жарче, чем в помещении». Уже по его тону чувствую приближение беды. Поэтому встаю и отхожу от кровати. Спустя тысячу лет он спрашивает: «Вы с кем-то должны увидеться вечером?» Киваю, даже не глядя на него. «С приятелем?» Я слегка поднимаю плечо. Он говорит: «Ведь это вполне нормально». Вижу, он трет подбородок. Я умело разыгрываю замешательство и затем улыбаюсь; «Это не то, о чем вы думаете». Не поймешь, у кого из нас вид глупей. Беру сумочку с постели, говорю: «Мне надо идти, у меня еще одна встреча до этого».

Знаю, он постарается схватить за руку, поцеловать, в общем, начнется цирк. Но я такого же роста, как и он, плюс четыре сантиметра каблуков, и с ним нет двух негодяев, чтобы держать меня. Однако он ничего такого не делает. Только вздыхает. С сумкой в руке иду к двери. Он говорит: «Обождите, я кое-что хотел вам сказать». Оборачиваюсь, он зажигает новую сигарету. И спрашивает, была ли я знакома с его свояком Жаном Лебаллеком до приезда в Динь. Я говорю – нет. «Мне понадобятся полки. Посоветовали обратиться к нему». Туре цедит: «Он звонил и спрашивал ваш адрес», хочет еще что-то спросить, но только смотрит на меня, а затем на ковер.