Женщины в игре без правил - Галина Щербакова

— Дайте ей время на себя, — возмущалась «рубильник». — Она ведь пошла на такой шаг, на который никто из нас не решится.

На этом месте все заводились с пол-оборота. Конечно, если не было Елены. Женщины — несмотря на витаминную кормежку и обязательство купить то и се — осуждали Елену. При муже три раза думаешь родить, а потом таки скажешь: «Нет, ни за что!» А без мужа — это уже какой-то сдвиг по фазе! Ни больше ни меньше. Старшей, Алке, сколько всего надо, а тут еще другой неимоверный расход. Мать на пенсионном выдохе. Вдова. Яко наг. Яко благ.

Но самый главный вопрос был — кто? Елена народом в романах замечена не была, на курорт не ездила и то, что эту тему она замолчала как бы раз навсегда, будоражило «сестер».

— Устроила «Санта-Барбару» для бедных, — возмущались они. Но приходила Елена, и они доставали баночки с «домашним», что для своих детей и внуков, и кормили щедро, но и жалостливо тоже. Как убогую. И надо честно сказать, второго было больше.

Елена в этот период мало интересовалась Алкой, чему та была несказанно рада. Она училась абы-абы, только чтоб не расстраивать мать. Чтоб не расстраивать бабушку — уже не получалось.

Одним словом, к этой зиме каждый пришел в одиночестве. Кулачев страдал от него открыто, горько. Катя, счастливая оттого, что он стал ночевать дома и забросил дядькину квартиру, постепенно понимала, что ничего у нее с мужем не образуется. Никуда не исчезает стылость отношений, никаким общим ужином она не заедается.

Лежа в одиночестве на широкой семейной кровати, она вполне резонно размышляла, что если эта тягомотина не кончится, то лучше бы все треснуло в окончательном разрыве. Что это за ворожба такая, что возвращает мужа так, что как бы лучше и не возвращала?

И тогда в голову Кати вползла, как вошь, совсем уж идиотская мысль — сестрички-ведьмачки решили извести Кулачева, чтоб не достался никому. Катя кинулась в поиск средств против этой порчи. Нашла какого-то «засекреченного спецслужбами» специалиста и скормила ему приличные денежки, а Кулачев как спал отдельно, так и спал, как сосал валидол, так и сосал. «Какая же я идиотка», — сказала себе Катя и позвонила «засекреченному», что «у них все хорошо и они уезжают отдыхать на юг».

— Это был простой случай, — важно сказал «засекреченный». — Стоило перерубить канал влияния…

«Задница! — сказала Катя, бросая трубку. — Засекреченная задница! Чтоб тебе канал перерубило». — Мария Петровна не позволяла себе распускаться, но попробуй не позволь. Она была озабочена сугубо материальными расчетами, и ей казалось, что она придумала выход. Когда Елена родит, ее надо будет забрать «со всеми детьми» сюда, в старый дом, где уже многие рождались и умирали. Жить одной семьей будет легче, а квартиру Елены надо будет сдавать на тот период, пока… Пока что — в голове не прорисовывалось. Жизнь впереди не виделась ясной, но хотя бы на первое время это выход из материальной ловушки. Теперь была задача сказать об этом Елене, ведь не знаешь, что у нее в голове и как она все воспримет. Тут главное, чтоб Елена не сказала: «Вот и переезжай к нам. А свою квартиру сдавай».

При одной мысли об этом у Марии Петровны возникала острая боль, и хороший выход таким уже не казался. Она ведь кулачевскую отделанную квартиру так и не восприняла, потому что знала — ей в ней не жить. Только бы Елена не упиралась, только бы согласилась без условий.

Тогда она выдюжит — в своих стенах, где ей помогут все умершие, которые знают именно этот дом и именно здесь дают ей силы.

Алка обсудила беременность матери с лучшей подругой Юлькой. Юлька сказала, что сейчас так принято — рожать без мужчин, а дальше только так и будет. Знает ли Алка, что многие государства имеют уже банки спермы от мужчин с высоким интеллектом и хорошим здоровьем?

— Трахаться будем с любыми, — объясняла Юлька, — а рожать сознательно, зачиная через пробирку. В этом спасение человечества. Ты посмотри на него и ахни!

Алка спросила, куда она денет любовь.

— Я же объяснила: траханье остается в силе.

— Но любовь — это же… — Алка злилась, что не знает точного ответа и выглядит дурой, а она ведь точно знает: дура — Юлька. И банки с этим самым тоже дурь. — Нас ведь с тобой зачали в объятии, — сказала она Юльке.

— Ну и где твой отец? — ответила Юлька.

— Не важно, — сердилась Алка. — Однажды был момент любви…

— Назовем это сексом, и все станет проще и яснее.

— Ты против любви? — спросила Алка.

— Где она? Где? Покажи! — Юлька разводила руками. — То-то… Это одни слова… Миром правят ненависть и зло.

Алка вспоминала свое лето и думала: наверное, Юлька права. Ей тогда просто хотелось. Но при чем тут она?

Были же другие… Умнее ее, лучше ее. Они ее видели…

Любовь… И она им верит, верит, будь они прокляты, эти консервы со спермой и люди из пробирки. Если такое будущее, то пусть его не будет вообще.

Елена смотрела, как редко и лениво падает первый снег. Его будто разбудили среди ночи, и он едва-едва вышел на свою работу, плохо соображая, где он и что.

Воистину русский снег, умирающий в процессе бессмысленного полета, спросонок, так и не осознав цель.

"А следующий первый снег мальчик уже увидит, — сказала вслух окну Елена и была потрясена сказанным.

Она ведь ждала девочку, мыслила девочку, одну вместо другой, а сейчас сказала — мальчик. Она даже разволновалась, что из нее самой вышло недуманное слово. — Да нет! — сказала она себе. — Должна быть девочка… Должна…" Скоро ей назначат ультразвук, и все сразу станет ясным. Елена успокоилась и первый раз за все это время испытала радостное нетерпение.

Надо рассказать о свойстве белого цвета. Свойстве снега. Не того, едва разбуженного и умершего в полете, а того, который сделал-таки свое дело: укрыл землю белым. Это потом, когда вы провалитесь в жидкую грязь, скрытую первой порошей, вы скажете небу все, что вы о нем думаете. Но первая реакция на белый, белый снег — радость. У Марии Петровны это связано с еще одним ощущением. Она очень любила позднюю осень и голые деревья. В них она видела истинную красоту дерева, его характер, который дурные листья, на ее взгляд, только портили. Голое же, черное, острографическое дерево на фоне белого снега было для Марии Петровны верхом откровения. Именно тогда ветки и сучья были не просто для нее живыми, они были одухотворены, осмыслены, они покачивались, скрипели, гнулись, разговаривали без этой заполошной кроны, от которой только шум и мусор. Мария Петровна в эти дни могла гулять сколько угодно, не видя людей, а общаясь с деревьями. Ей стало наконец покойно, потому что виделся выход из положения, а главное, вместе с белым снегом глубоко и уже как бы и навсегда ушла боль о Кулачеве. Она сейчас чувствовала себя человеком, вышедшим из кризиса. «Нет уж! — говорила она себе. — Я себя вязать никому не давала, а уж другого вязать тем более грех». Их любовь хороша была для природы, для безделья, а когда загорланят все, а он как человек порядочный станет терпеть и мучиться, и жалеть… Он мужчина балованный, что, она этого не знает?