Стоит только замолчать - Джесси Болл

Его проигрыш в карты, его подпись под признанием – все это было неизбежно. Я выстроил эту ситуацию у себя в голове еще годом раньше, сидя в своей комнате в Сакаи. Переставлял фигуры, угловатые, как комки бумаги, в строфах в своей голове, а теперь смотрел, как Сотацу пишет на листе бумаги. Он написал: “Ода Сотацу”, и написал дату, и поднял на меня глаза, а я смотрел на него из дальней дали. И тогда я понял: я это совершил.

Он вышел из бара, ушел неважно куда. Чем дальше, тем лучше. Если бы пришлось объявить его в розыск, это ничего бы не изменило. Я взял Дзоо за руку, пошел с ней домой. Мы вместе легли в постель. Я перечитывал признание, как поэт – стихотворение собственного сочинения, стихотворение, которое, как он чует, изменит его судьбу. Но, как получается и у поэта, его стихотворение изменяет чью-то судьбу, но только не его собственную.

Я и раньше подметил, что Сотацу смотрит на Дзоо, поглядывает на нее. Я знал, что она такая, как она есть, – не просто красивая, не просто красивая девушка, не просто девушка, которую хотят, но и девушка умная, девушка, чье мнение кое-чего стоит. Она говорила едко и выставляла других дураками. Собственно, она проделывала это с Сотацу. Она проделывала это со мной. Разве надо уточнять, что почти все другие девушки, которые нам попадались, такими не были? Я знал, Сотацу о ней высокого мнения, и тогда – пока я лежал в постели, зная, что где-то в нашем же городе сейчас, дожидаясь полиции, лежит Сотацу, – меня осенила идея: а не командировать ли ее к нему? А что, если Дзито Дзоо сможет стать инструментом, который обеспечит, что Сотацу сдержит клятву? Я взглянул на Дзоо – она лежала голая рядом со мной, – и все сомнения отпали. Чутье мне подсказывало: способ сработает, а главное, подсказывало, что Дзоо все сделает. Так и вышло, вопреки тому факту, что Дзоо была не обязана делать это – могла бы заявить, что в договоре такое не предусмотрено. Наше бессилие в схватке с нашей жизнью, наше желание действовать радикально и навязать свой радикализм другим – все это уже означало, что Дзоо добровольно спрыгнула бы в эту пропасть. Она позволила бы мне приказать, чтобы она отправилась к нему, и она пришла бы к нему, и потребовала бы от него сдержать клятву.

Дзоо, сказал я, разбудив ее, отнеси это признание. Она встала и оделась, а я смотрел на нее и думал, что это квинтэссенция моей жизни, у меня никогда раньше не было и никогда больше не будет столько прекрасных вещей в их полнокровном проявлении: любовь девушки, несчастье друга, грандиозное начало заговора. Вот какие были у меня чувства. И теперь, впоследствии, могу вам сказать: я не обманулся. Ничего даже сопоставимого с этим моментом никогда не было, и я не жду, что когда-нибудь будет. Теперь я уже почти ничего не жду.

Если уж я взялся разъяснить, как все происходило, то, наверно, надо разъяснить все, ни о чем не умалчивая. У моих друзей из Сакаи был дядя. У него была собственная ферма. Он был злопыхатель. Ферма была старая, с полями, вырубленными в горном склоне. В округе – ничего, кроме полузаброшенного храма. Дядя не умел толком управиться даже с собственной фермой. Люди такой породы могут питаться одними опилками, да и сами, наверно, состоят из опилок. Я свел с ним знакомство; специально поехал туда с ним познакомиться. Я свел с ним знакомство, и мы нашли общий язык. Он был новообращенный анархист. Он был анархист в неполитическом смысле. Он был этакий бедняк-смутьян, и жилось ему совсем неплохо. Он любил утром посидеть на свежем воздухе – и это все, что он любил на свете. Я пленил его сердце, сознавшись, насколько мне ненавистны люди. Он изумился: да-а, тебе тоже люди ненавистны? Да, люди мне ненавистны. Ну-у, значит, это нас с тобой роднит. И вот мы поутру сидели рядом, и я рассказывал ему про фантастический заговор, который я придумал. Это неимоверное оскорбление, сказал я ему, мы швырнем в лицо обществу неимоверное оскорбление. И общество будет вынуждено его проглотить. Обществу ничего другого не останется – только проглотить. Он нашел все это крайне забавным. Он согласился. И это стало моей судьбой: ездить на одолженной машине туда-сюда, выискивать стариков и старух со странными глазами и убеждать их: покиньте свой дом на время, у меня есть для вас одно местечко.

В свою защиту скажу: каждому из них я все растолковывал с начала до конца. Каждому из них я растолковывал, что именно делаю. Говорил им, что им, возможно, придется не появляться дома целый год или два года, или три, даже пять лет, десять. Как знать? Я говорил долго, очень долго, и повторял это снова, снова и снова. В каждом случае стоило мне договорить, как человек вставал, оставляя все в своем доме так, как оно лежало. В каждом случае стоило мне договорить, как человек вставал, и мы выходили за дверь. Мы садились в машину и уезжали.

Одного за другим я отвозил их на ферму, где старик давал им кров. Там они и жили все вместе, маленький пансион с самыми странными жильцами, каких вы только видывали. Забавно, что между собой у них трений не было. Полагаю, время, которое они провели в состоянии исчезновения, было почти для всех из них самым счастливым за много лет.

Доставив туда последнего из них, я вообще перестал туда ездить, не бывал там, пока все не закончилось. Я даже весточек туда не передавал. Так было обговорено. Я все растолковал старику. Я все растолковал каждому из них. Мы все были единомышленниками.

Дзоо втянулась. Я и не предполагал, что так получится. Она втянулась в это, словно актриса. Вы бы ни за что не догадались, что она совершенно равнодушна к Сотацу. Иногда я говорил ей: Дзоо, Дзоо. Тормошил ее, будил, говорил: Дзоо, езжай туда, к нему на свидание, немедля. Ты должна продолжить. Она говорила: нет, нет. Льнула ко мне, к одеялу. Говорила: мне хочется остаться здесь. Но я отталкивал ее. Срывал с нее одеяло. Она вставала, отряхивалась. Езжай, говорил я. Она кивала, и переодевалась, и уходила. Помни, говорил я ей, когда она оглядывалась на меня: меня не существует. Вообще ничего не существует, кроме решимости Сотацу. Сделай так, чтобы он это знал. Сделай так, чтобы он знал, что выдюжит.

В основном все шло гладко. Вышла загвоздка, когда пришел брат Сотацу, но Дзоо все уладила. Она была расторопная. Я вам уже говорил, какая она расторопная. Она разрушила то, что сделал брат. Она держала Сотацу за жабры, чтобы он не отступался от себя самого, от своей собственной решимости, от принятого им решения. Более ловкого куратора я и вообразить не мог. Она настолько вошла во вкус, что мне даже не приходилось говорить ей: поезжай. Ездила сама, по собственной инициативе. Просыпаюсь, а ее нет. А потом работаю себе, днем устраиваю передышку, думаю: там, на ферме, стоят рядком мои исчезнувшие, глядя с горы вниз. Там, в тюрьме, стоит Сотацу, уставившись на стену. Там, в автобусе, сидит Дзито Дзоо, рассматривая свои ноги. Я – никто. Никто не знает, что я – кое-кто, но мой план неотвратим. Судьи действуют по моей указке просто потому, что я лучше них понимаю одну вещь: ради того, чтобы показать себя поборниками здравого смысла, люди готовы совершать самые нелепые поступки.