Руна смерти - Олег Курылев

Попрощавшись, он положил трубку. Его телефон не прослушивался, об этом он позаботился с самого начала. Звонил же он через междугородный коммутатор своему знакомому в Берлин на домашний телефон. Конечно, всякое могло быть, но в этом разговоре ничего крамольного не содержалось. Единственное, к чему могли прицепиться, так это к использованию служебного положения в частных целях. Шарить по архивам вне служебной необходимости строго запрещалось. Однако все потихоньку шарили.

Ближе к вечеру, когда вернулся Ротманн, Юлинг зашел к нему в кабинет.

— Ну как съездил? Был у гауляйтера?

— Был, да не застал. Он отбыл на какое-то срочное совещание в Берлин.

Они помолчали, потом Ротманн, разбиравший что-то в нижних ящиках своего стола, спросил:

— А в Киль заезжал?

— Заезжал.

— Ну и?..

— Ну и ничего теперь уже совсем не понимаю. Чертовщина какая-то.

Ротманн выпрямился:

— Что за чертовщина? Ты нашел своего приятеля?

— Да. Мы выпили с ним по кружке пива недалеко от его дома. Понимаешь, Отто, или он врет, или… Короче говоря, он не помнит никакой башни. Помнишь, я рассказывал? Мы там еще шнапс пили из горлышка. — Юлинг оживился. — Оказывается, в это время он уже второй год был в армии и в ноябре сорокового их часть находилась в Восточной Пруссии.

Ротманн задумался.

— Да, это уже действительно непонятно. Но зачем ему врать?

— Самое странное в том, что его документы полностью подтверждают его слова. Он показал мне свою солдатскую книжку. Всё сходится. — Юлинг опять стал задумчивым. — И никаких упоминаний о приеме в СС. И фамилию свою он никогда в жизни не менял!

— Слушай, а не мог ты тогда просто напиться до чертиков, — Ротманн снова полез под стол и, кряхтя, бубнил оттуда, — поговорил с кем-то на башне, опять выпил. А потом у тебя сложилось впечатление… не сразу, с годами, что ты там видел этого Формана?

— Да я уже и сам об этом думал. Только я ведь тогда вообще почти не пил. — Он помолчали, вдруг что-то вспомнив, заговорил более оживленно: — Ну хорошо. Я ладно, напился и всё выдумал. Но он ведь мне и в этот раз подтвердил, что его отца арестовали. Откуда тогда я об этом знаю? Причем арестовали именно за разговоры о том убитом по ошибке музыканте и именно в тридцать четвертом году.

— Всё-таки в тридцать четвертом? — спросил Ротманн.

— Да в том-то и дело, — Юлинг встал. — Только он утверждает, что никогда мне об этом не рассказывал. А про музыканта вообще никому не говорил.

Ротманн бросил свои бумаги, вылез из-под стола и, подперев подбородок рукой, задумался.

— Что ж, остается объяснить всё это какой-то ошибкой в результате беспорядка в лагерной документации при Лиммере, — сказал он.

— Да нет, Отто, таких ошибок не бывает. Ты же сам говорил, что совпало четыре фактора: имя, фамилия, профессия и место жительства. И всё это относилось к человеку, реально проживавшему тогда на свободе. Ты уж объясняй тогда тоже, как и я, тем, что тебе это привиделось. И выходит, мы оба с тобой потихоньку трогаемся умом. — Юлинг, побродив по комнате, снова сел.

— Ну тебя еще можно понять. Ты был контужен так, что до сих пор сидишь на таблетках. А я-то при чем? Я вообще никогда головой не ударялся, — полушутя-полусерьезно продолжал Юлинг, — и, главное, наше помешательство, — он перешел на шепот, — почему-то связано с одним и тем же человеком. Точнее, с сыном и его отцом.

— Ну и какие будут предложения? — в голосе Ротманна не было ни одной шутливой нотки.

— Да я тут уже созвонился, пока тебя не было, с одним из знакомых. Попросил всё разузнать об обоих Форманах и написать. Да не очень-то уже на всё это рассчитываю.

Придя вечером домой, Ротманн обнаружил на журнальном столике записку: «Господин Ротманн, умер мой отец, и я прошу у вас разрешения не приходить в следующий раз. Если можно, я зайду еще сегодня вечером. Э.К.».

Это писала его домработница, приходящая раз в два дня в дневные часы, когда он, как правило, был на работе. Звали ее Элеонора Каше.

Как-то в августе, месяца два тому назад, они с Юлингом сидели в небольшом местном ресторанчике. Они только что сошлись, были уже на «ты» и как два холостяка проводили иногда по вечерам час-другой вместе.

— Что это за парня приводили к тебе сегодня? — спросил Ротманн, имея в виду худощавого рыжего веснушчатого паренька со страдальческим лицом и забинтованной рукой, которого Хольстер волок чуть ли не за шиворот.

— Каше. Рабочий из «Нордзееваффенфабрик». Сунул руку под штамп, чтобы не идти в армию.

— Что, специально?

— Почти уверен.

— А если несчастный случай?

— Он за два дня до этого получил повестку, а вчера аккуратненько оттяпал себе средний и указательный пальцы правой руки. Начальник цеха сразу сообщил нам. По-моему, тут всё ясно.

— Ну, начальника можно понять — неохота получить по шапке за несоблюдение правил безопасности.

Они пили пиво, наслаждаясь вечерней прохладой, пришедшей с моря. Ротманн смотрел на Юлинга и думал, что в руках этого молодого человека, совсем еще юноши, судьба другого молодого человека, которого он может отправить под суд, а значит, на верную смерть. А может и спасти.

— У него есть родители ?

— Мать. Работает уборщицей где-то на верфи. Отец погиб в сорок первом.

— А что он сам говорит?

— Ну что он может говорить? Рука соскользнула по масляной поверхности стола и попала под пуансон.

— Он штамповщик?

— Да. Вырубал заготовки для касок. Это цех стальных шлемов. Я отправил его в наш лазарет.

На следующий день Ротманн впервые пригласил Юлинга к себе домой. Они пили вино, обсуждая высадку англо-американцев в Южной Франции, восстание поляков в Варшаве и другие новости войны. Потом Юлинг рассказывал о своей домработнице Эдде — молодой дочке соседского рыбака. При этом Ротманн вдруг вспомнил двух женщин, стоявших сегодня с утра недалеко от дверей их управления. Одной было лет сорок — сорок пять. Несмотря на жаркий день, она была в черном платке и пальто. Другая — совсем пожилая, невысокого роста. По-видимому, это были мать с дочерью. Старушка держала женщину в черном платке под локоть, ухватившись за нее обеими руками. Они обе молчали, вглядываясь в лица всех входящих и выходящих из дверей гестапо.

— Кстати, о домработницах, — сказал Ротманн, обводя взглядом свою маленькую квартиру. — Пора бы и мне подыскать кого-нибудь в этом роде. Никогда раньше не думал обзаводиться прислугой, но с этой работой не успеваешь нормально питаться, не говоря уж о наведении должного порядка в жилище. Только мне не нужна молодая, которая будет думать, как бы побыстрее размазать грязь и удрать. Я хочу, чтобы в мое отсутствие здесь прибиралась обстоятельная женщина, понимающая, что такое уют и чистота.