Неизвестная война императора Николая I - Владимир Шигин

Мичман Владимир Даль служил в 28-м флотском экипаже, плавал на фрегате «Флора» и бриге «Менгрелия».

Поводом к расправе с молодым мичманом стала некая эпиграмма, сочиненная Далем, в которой он весьма нелицеприятно и остроумно прошелся по нравственным качествам Юлии Михайловны, не была забыта там и ее национальность. Упоминался в эпиграмме и «глупый рогоносец» Грейг.

Биограф Владимира Даля Майя Бессараб в своей монографии «Владимир Даль» «Московский рабочий», 1968) так, в несколько завуалированной форме, передала суть происшедшего: «Единственный друг, с которым в это время Владимир мог отвести душу, был Карл Кнорре, астроном Николаевской обсерватории. Володе очень нравилась эта профессия, он жаждал знаний, душа требовала постоянных, полезных занятий – а между тем он носил ее с собою в караул, на знаменитую гауптвахту в молдаванском доме, иногда на перекличку в казармы у вольного дока, и сам видел, что этой пищи для него было недостаточно».

Друзья засиживались допоздна в обсерватории, а потом долго гуляли по городу. Они любили ходить по бульвару вдоль Ингула или по главной улице. Теплыми летними вечерами здесь собиралось все местное общество. Знакомые и незнакомые барышни заглядывались на красавца мичмана.

– Вашему брату, моряку, и старость нипочем, – сказал однажды Карл. – Грейг – ходячие мощи, а туда же, завел красотку.

– Так это правда? – удивился Володя. – Наш Алексей Самуилович?

– Он самый. Командующий Черноморским флотом, николаевский севастопольский военный губернатор Алексей Самуилович Грейг.

– Оно, конечно, это его личное дело, да зачем же тогда разыгрывать из себя такого святошу? – возмутился Даль.

– Да. Домик ей купил на главной улице.

В этот вечер они больше не говорили об адмирале, а наутро Владимир принес Карлу сатирическое послание Грейгу. Карл расхохотался.

– Здорово, брат! Дай-ка я перепишу.

Через три дня стихотворение повторял весь город. Встречаясь на улице, люди спрашивали друг друга: «Слыхали?»

Дошли стихи и до Грейга. Адмирал рассвирепел, его чуть не хватил удар. Он приказал немедленно выяснить имя автора.

Кому же писать стихи, как не «сочинителю»? К Далю пришли с обыском, но ничего не нашли. Мать, провожая полицмейстера, который перерыл у нее весь дом, чтобы унизить его, ткнула ногой в ящик комода, где лежала старая обувь, и сказала:

– Тут еще не искали.

– Что ж, поищем, – ответил полицмейстер.

И можно себе представить ужас бедной женщины, когда он вытащил из ящика случайно завалившийся туда черновик злополучной эпиграммы, написанный рукой ее сына.

В сентябре 1823 года по приказанию Грейга Даля арестовали. Адмирал Грейг предал Даля военному суду. Год тянулось дело Владимира Ивановича. Его замучили бесконечными допросами, а затем разжаловали в матросы «за сочинение пасквилей».

В судебном деле на мичмана Даля № 26 имеется 53 документа на 85 листах. Вот что там значится: «В ночь с 19-го на 20-е апреля 1823 года в разных частях города кто-то расклеил анонимные стихи, которые взбудоражили николаевских жителей, но на следующий же день они были сняты полицией.

Стихотворение Даля было не в бровь, а в глаз, потому что ярость Грейга была неописуемой. Куда подевалась маска европейского либерала! Наверное, если бы Даля можно было повесить, то Грейг это проделал бы с преогромным удовольствием. Но Даль был дворянином, и его надо было судить. Грейг и здесь требовал от судей немыслимого – лишить Даля чина и записать в матросы! Морской аудиторский комитет не утвердил приговор Грейга, признав достаточным пребывание Даля под арестом и судом в течение восьми (!) месяцев. Мичмана тут же перевели с Черного моря на Балтику. Однако было очевидно, что мстительный Грейг и его «подрядчица» доберутся до Даля и там. Для молодого офицера выход был один – подавать в отставку, и как можно быстрее.

Современный грейгофил Ю.С. Крючков в своей книге «На грани веков» пишет: «Стишки эти не выдерживали никакой критики с точки зрения стиля, формы, рифмы, грамматики и прочих тонкостей поэзии, да и не в этом дело. Главное – их нравственная (вернее, безнравственная) сторона. Они оскорбили не только Мараки и всех моряков, но бросили неприличную тень на жену Грейга Юлию Михайловну. Намек был слишком прозрачным: год появления в Николаеве, национальность (Юлия после первого замужества, как мы помним, выдавала себя за польку), покровительство трактирщице, подрядчица, сила Юлии и власть и т. д.). Прижатый уликами Даль, однако, не растерялся и заявил, что он этот пасквиль не писал, а раз стишки написаны от имени Мараки, то он, очевидно, их и написал. Следуя букве и духу закона, полиция вызвала на дознание учителя (профессора) итальянского языка в Николаевской штурманской роте (училище) – губернского секретаря Александра Данжело Мараки. Учитель дал расписку, что он не сочинял (сам на себя) пасквиль, случайное – они куплены в одной и той же лавке и т. д. На предъявленный в качестве обвинения его собственный пасквиль Даль возразил совсем уж оригинально: первый пасквиль он не писал и, возмущенный его содержанием, якобы, выступил в защиту оскорбленного Мараки, написав “Антикритику”. Трудно сказать, чего тут больше, наивного нахальства или самоуверенной наглости. Как видим, Даль лицемерил и в приведенной выше автобиографии, заявив, что он не писал пасквиль, что не было названо ни одного имени, что в стишках он касался только “городских властей”, что без всяких доказательств он был привлечён к суду. Однако, почему всё же в конце автобиографии он признаёт свой “проступок”, достойный наказания? Одно из двух: или виноват, тогда наказан за дело, а если не виноват, тогда как же понимать признание за собой “проступка”, за который Даль, по его же словам, “пострадал довольно”? Видимо, Даль, запутывая в своей автобиографии дело, всё же не мог отречься совсем от того, что было на самом деле. А была далеко не “шалость”».

В конце концов Даль сознался лишь в том, что его авторству принадлежит стих, написанный в защиту преподавателя итальянского языка в штурманской роте Мараки. Вот этот стих:

Стихотворение отчаянно смелое, ставящее все точки над «и». Что же могло подвигнуть молодого мичмана к такому отчаянному шагу, как открытое и прямое обвинение грейговской клике. По-мальчишески нелепо? Возможно, да! Но что еще мог сделать мичман? Он вышел на бой с кликой с открытым забралом и уже только за это достоин нашей памяти.