Пропавшее войско - Валерио Массимо Манфреди

Я плакала, слушая историю о зверствах, учиненных над Митридатом, и думала о том, что и этого беднягу мать когда-то родила, вскормила, заботилась о нем, окружала вниманием и лаской, чтобы он хотя бы в детстве был счастлив настолько, насколько может быть счастлив ребенок. Ей даже в голову не приходило, что она принесли бы ему гораздо больше пользы, если бы утопила в ведре сразу же после рождения, прежде чем раздался его первый крик.

Митридат умирал восемнадцать дней.

Но это еще не все. Дургат сказала, что оставался еще один человек, с которым царице предстояло свести счеты: евнух, взявшийся обезглавить труп Кира, отрубить ему руки и ноги и посадить безжизненное тело на кол. Его звали Мазабат, он был очень осторожен. Хитрец видел, как окончили свои дни остальные двое, и знал, что тигрица наметила его своей следующей жертвой. Евнух не позволял себе не только хвастаться, но и вообще присутствовать при разговорах, в ходе которых обсуждалось произошедшее с Киром, а также события и люди, знавшие его или помнившие что-либо о нем. Как только начинались подобные речи, он уходил, ссылаясь на одну из многочисленных обязанностей верного слуги-евнуха. Казалось, его невозможно заманить в ловушку, но наша охотница за людьми хитроумна. Парисатида выжидала и стала вести себя так, словно Кира никогда не существовало. Окружила старшего сына всяческим вниманием, даже собственноручно готовила ему сладости — по крайней мере, заставила Артаксеркса в это поверить. Она вела себя как мать, смирившаяся с горем и осознавшая, что у нее есть еще один сын, на которого можно излить свою любовь. Но сердце царя растаяло особенно от той теплоты и привязанности, что царица-мать стала проявлять по отношению к невестке, царице Статире, нежнейшей супруге повелителя, которую прежде ненавидела. Парисатида даже стала вместе с царем участвовать в его любимом времяпрепровождении — игре в кости.

— Неслыханно, — продолжала Дургат, — чтобы человек использовал подложные кости для проигрыша, но именно так поступала царица-мать, добиваясь своей цели: она поставила тысячу золотых дариев и проиграла. Заплатила эту огромную сумму глазом не моргнув, но при этом предложила реванш: он состоялся через несколько дней, ясным вечером, после ужина, в саду летнего дворца. Тихонько журчал фонтан, из душистых жасминовых кустов доносилось пение соловья.

На сей раз вышло Парисатиде назначать ставку, и царица решила, что ею станет слуга, находящийся в собственности играющего. Однако из потенциального списка исключили по пять имен с каждой стороны, самых верных и преданных, чтобы игроки не лишились тех, кто им дорог.

Парисатида все просчитала: Мазабат не вошел в число пяти. На сей раз царица воспользовалась подложными костями, чтобы выиграть, и, когда потребовала Мазабата, Артаксеркс сразу же понял, что приговорил верного слугу к жестокой смерти, но слово царя отлито из бронзы, и его нельзя нарушить.

Царица-мать велела живьем содрать с евнуха кожу и приказала повесить ее перед ним на каркасе из тростника. Потом велела проткнуть страдальца тремя кольями. Его смерть наступила быстрее, чем у Митридата, но, пожалуй, получилась не менее мучительной.

Все произошло за несколько дней до того, как Дургат отправилась исполнять приказ вместе с другими слугами. По ее словам, она присутствовала при разговоре царя с матерью: Артаксеркс упрекал Парисатиду в том, что мать столь жестоко убила хорошего слугу. Царица пожала плечами: «Сколько шуму из-за какого-то никчемного старого евнуха; я ни слова не произнесла, проиграв одним махом тысячу золотых дариев!» Потом взяла из корзинки финик, с нарочитой медлительностью очистила от шкурки и откусила, скривив губы, как настоящая тигрица.

Дургат уже заканчивала рассказ, как вдруг появился Ксен и лицом к лицу столкнулся с Меноном-фессалийцем.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он резко.

— Просто проходил мимо.

— Проходи где-нибудь в другом месте, — промолвил Ксен с грозным выражением лица.

Я увидела, что рука Менона скользнула к рукояти меча, и пристально посмотрела ему в глаза, умоляя не делать этого. Фессалиец покачал головой, тряхнув при этом светлыми волосами, и проговорил:

— В другой раз, писака. Час настанет. А пока что пусть твоя красотка расскажет, что услышала. Тебе это покажется интересным.

И ушел прочь; ветер раздувал его нелепый белый плащ, словно парус корабля.

* * *

Я спросила у Дургат, хочет ли она вернуться к царице или остаться с нами.

— Ты свободна и вольна поступать как хочешь, но решать тебе. Если пойдешь с нами, думаю, через несколько месяцев мы доберемся до берега моря. Там потрясающие города, мягкий климат и плодородные поля. Быть может, найдешь там хорошего парня, который женится на тебе, и у вас будет семья.

Дургат некоторое время молчала, склонив голову. Персиянка отличалась красотой — черные волосы и глаза, смуглая кожа. Она одевалась с определенным изяществом и даже носила украшения: на шее на серебряной цепочке висел маленький кулон из янтаря.

— Ты очень добра, раз так говоришь, но на своем месте я в безопасности. Достаточно не иметь ни глаз, ни ушей, не видеть и не слышать, всегда подчиняться — даже тогда, когда тебе ничего не приказывают, угадывать мысли госпожи, удовлетворять каждое ее желание — и все будет хорошо…

Меня поразило это «все будет хорошо» от человека, ставшего свидетелем проявлениям невообразимых зверств, о которых она рассказала чуть раньше; от человека, состоящего на службе у хищника в человечьем обличье, способного на безграничную жестокость и на внезапную смену настроения. Мне стало ясно, что человек, лишенный свободы и достоинства, может привыкнуть к чему угодно.

Дургат тем временем продолжила:

— Ты так поступила из любви, это очевидно, и я тебя понимаю. Однако такая жизнь не для меня, хоть это и не единственная причина… — Она осеклась и пристально посмотрела мне в глаза с особым, страстным выражением.

В ее взгляде читалось послание, как, вероятно, и в моем, когда я умоляла Менона-фессалийца не вынимать меч из ножен и не обращать против моего Ксена. Она не произнесла больше ни слова, но Дургат ведь предупреждала, что ей полагается «не иметь ни глаз, ни ушей, не видеть и не слышать». Но в чем же дело? Что за тайну знает эта девушка и не может открыть мне? Я не стала ни о чем больше расспрашивать, ясно понимая, что не получу ответа. Она уже поделилась всем, чем могла, и одной мысли о том, что ее застанут в момент запретных откровений, было достаточно, чтобы персиянка умолкла. Именно потому, что уже решила вернуться в свою клетку.

— Я попрошу Ксена отправить тебя обратно в деревни, где ты встретишься со своими, когда они будут через них проходить, или же тебя найдут люди Тиссаферна: их лагерь на расстоянии одного парасанга к востоку.

— Я тебе очень благодарна и, поверь, с радостью осталась бы, сделавшись твоей подругой. Знаешь, мы ведь похожи. Вероятно, это потому, что говорим на одном языке и жили неподалеку друг от друга. Я родом из Алеппо.

— Быть может, — ответила я и взглянула туда, куда смотрела она: на небольшой холм за деревнями. Ксен позвал меня, и я поспешила заняться ужином.