Нарисуй мне в небе солнце - Наталия Терентьева

Я пожала плечами. Я ехала не домой, мне нужно было в институт, но говорить об этом Нике я не стала. Какая ему разница?

– Тюня… – Ника слегка ущипнул меня за бок.

– Я не Тюня, я Катя. Я же не мультик, Никита, я нормальный человек. Я хочу семью. Если с тобой семья невозможна, то давай… – я набрала воздуха, чтобы выговорить это, – расстанемся.

– Тюня… То есть Катя… прости… я думал, тебе нравится это ласковое имя… Ну ты пойми, все очень сложно. Здравствуйте, Наталья Иосифовна! – Ника поздоровался с моей старшей приятельницей, которая не спеша шла на репетицию.

Та улыбнулась нам, и мне ее улыбка показалась грустной.

– Сложно все в жизни, Катя, – повторил Ника чуть раздраженно.

– Я понимаю.

– Понимаешь, так что ж тебе неймется, черт тебя дери!.. Извини… Все очень сложно. Мы с Тасей… Ну как бы тебе сказать… просто друзья.

– В смысле?

– В прямом. Вот тебе Вовка кто? Что ты с ним все время сидишь рядом, говоришь о чем-то, зачем он у тебя в гримерке торчит? Кто он тебе?

– Друг.

– Вот и мне Тася друг.

Я недоверчиво посмотрела на Нику. Все-таки есть некоторая разница…

– Вы же в одной квартире живете…

– Живем. Растим вместе ребенка. Понимаешь?

– Нет.

– Когда поймешь, дай мне знать! – рявкнул Ника и развернулся, чтобы уйти. Мы уже стояли у метро.

– Подожди, пожалуйста. Давай уж договорим, раз начали.

– В следующий раз договорим!

– Следующего раза может не быть, Ника, давай домучаем это сейчас, – ответила я.

– Ну давай, раз ты упорствуешь.

Ника, когда сердился, становился маленьким и смешным. И на кого-то очень похожим… Как на кого! Я даже отступила на шаг, чтобы посмотреть внимательно со стороны и убедиться. Конечно, у меня так сердился дедушка, который был ниже высокой бабушки ростом, плохо плавал, был добрым и хорошим человеком.

Дедушка прошел всю войну, всю Европу, у него было столько наград, что пиджак с орденами и медалями невозможно было надевать, он был слишком тяжелый и громко звенел от медалей, дедушка носил только планки.

Ника на войне не был, умеет ли он плавать, я выяснить не успела, и не успела понять, добрый ли он. То, что он хороший – понятно. Тот, кого любишь, хороший. Тем более, если он чем-то похож на собственного дедушку, который всегда все прощал, был рядом все детство, безотказно помогал, терпел все капризы. Странно, я раньше никогда не видела их сходства, пока Ника не рассердился.

Я ждала, что скажет Ника, а он застегнул пальто на все пуговицы, потом расстегнул его, достал из кармана платок – у Ники всегда были чистые, аккуратно сложенные платки, развернул его, свернул, убрал обратно в карман.

– Я все тебе сказал, что могу сказать на сегодняшний день. И не устраивай мне допрос.

Кажется, он забыл, что мы начали с того, что я просила его не приезжать в понедельник. Я решила больше ничего не говорить. Второй раз за сегодняшний день я почувствовала где-то внутри легкую подсасывающую тревогу. Ника с сомнением наблюдал, как я меняюсь в лице.

– Да. Зря я все это тебе сказал.

– Не зря.

На самом деле он сказал достаточно. Я не могла пока проанализировать, неожиданное сходство рассерженного Ники с моим дедушкой мне сейчас крайне мешало, но я понимала, что он успел сказать что-то очень важное. И не сказать тоже.

Я ушла, сразу поехала в институт, приехала чуть пораньше, у меня до репетиции был еще час. Я сидела, смотрела, как Чукачин репетирует сцену с Андреем Самарцевым и моей Иркой. Ирка раскраснелась, на ее толстых щечках, которые она ненавидела за их излишнюю припухлость, проступил сквозь краску настоящий румянец. Ирка искренне любила безалаберного в отношениях к женщинам Самарцева. Встречалась-встречалась от легкомыслия и полюбила, у женщин так бывает. Привыкла, стала относиться по-человечески. Ей трудно было ему отказать, если он вдруг в какой-то день начинал подкатываться к ней, ходить кругами, обнимать за пухлые плечики.

Я видела, это не видеть было невозможно, что Самарцев Ирку не любит. Наверно, он не любит никого. За то время, что мы учились в институте, он успел два раза жениться, два раза развестись, в одном месте у него даже родилась дочка. К нему постоянно ходили какие-то женщины на экзамены, часто взрослые, иногда холеные красотки. Недавно приходила совсем юная девочка, наверное, школьница, ждала его во дворике. Самарцев сказал, что это его двоюродная племянница, но девочка так смотрела на него, так перебирала пальчиками пестрый шарфик, открывающий худую детскую шейку, что было ясно, зачем она пришла к Андрюхе – за любовью и надеждой.

Вот так же и Ирка моя жила любовью и надеждой. Это было глупо, невозможно, бессмысленно. Там, где Самарцев, не жила любовь, тем более надежда. Но девочки видели в нем что-то другое.

Я понимала, почему я об этом думаю, сижу на репетиции, наблюдаю за ними и не ухожу. Меня заставляло сидеть мое подсознание, которое умнее, чем я. Заставляло сидеть и смотреть, и мучительно гнать наплывающие, облекающиеся уже в четкие слова мысли.

Нет, я не так люблю Нику. А как?

Нет, он не такой, как Самарцев, он на порядок лучше. Чем? У него в десять раз меньше женщин и в десять раз меньше слез о нем пролито?

А ведь только на моих глазах была и смешная Тася, другая, не жена, та, что ковыляла по театру на огромных каблуках, спотыкаясь о свои оранжевые и цветастые палантины, и маленькая гримерша Поля, похожая на чумазого чухонца, подсыпающая мне теперь соль в кофе. И все это время у него была и есть жена Тася, хорошая, положительная, волевая, в больших трогательных очках. И еще поговаривали, что художница своего не упустила несколько лет назад. Однажды, на гастролях… Или даже не однажды. И еще какая-то Волкова, красивая русская героиня, которая работала в театре год, пока я уходила, и говорили, что она якобы уволилась из-за Ники…

А я ведь чувствую что-то другое. Я слышу нежные слова, я вижу серьезные внимательные глаза, смотрящие на меня с любовью, – я уверена, что это любовь? Я привыкла к детскому имени Тюня, мне казалось одно время, что Ника так выражает нежность, не умеет по-другому. Я полюбила его образ мыслей – легкий, шутливый, зачеркивающий проблемы. Мы никогда не говорим ни о чем серьезном, когда Ника пытается рассуждать, он становится невероятно занудливым и скучным. Но он обходит серьезные темы. Заговори – он выслушает и отшутится. И на сердце становится легко. А проблемы остаются, нерешенные. Но что о них говорить, если решить их сегодня невозможно? Лучше шутить. И я поверила, что это на самом деле лучше.

Я люблю его голос – как будто неокрепший, очень приятный. Когда Нику не видишь, то кажется, что разговаривает совсем юный человек, лет двадцати. Я люблю, как он поет – как-то природно, поставленным от природы голосом. Ника никогда не учился петь, но поет лучше актеров, закончивших театральные вузы. Я люблю смотреть, как он танцует – легко, тоже совсем дилетантски, не зная названий танцевальных позиций и движений, но кому они нужны, эти названия?