Люди, живущие по соседству. Часовщик из Эвертона - Жорж Сименон

Он был потрясен, но не настолько, насколько ожидал. В конечном итоге вся эта беготня, начавшаяся еще рано утром, была затеяна только ради Сони. Именно ради нее он так суетился! Однако сейчас, глядя на этот зловещий двор, мужчина пытался вспомнить ее лицо и понимал, что не может этого сделать. Ее лицо ускользало, черты расплывались, не обретали никакого выражения, как будто русская девушка находилась далеко, очень далеко от него.

— Но ее не могли расстрелять?

— Этим утром я не слышал выстрелов. Видите вот там, слева во дворе, здание, поменьше остальных? Там-то все и происходит.

В размытом свете эти декорации напоминали фотографии, которые можно увидеть в газетах, и Адил-бей вспомнил снимок, сделанный им на войне: заря, воронка от снаряда и крупным планом — сапоги убитого.

— Что мы будем делать?

— По-прежнему обедать.

Джон взял со стола ломоть холодного мяса и, жуя, направился к телефону. Он назвал номер, незнакомый Адил-бею, и долго говорил на русском, на очень чистом, беглом русском языке.

А ведь он никогда не упоминал, что знает русский. Американец долго рассыпался в любезностях в трубку аппарата. Улыбался. Должно быть, справлялся о здоровье собеседника. Слушая ответ, он налил себе полный стакан виски. Постепенно мужчина становился все серьезнее, иногда он качал головой, повторяя:

— Да!.. Да!..

Повесив трубку, он опустошил стакан с необычной медлительностью.

— Кому вы звонили?

— Начальнику из ГПУ, большому начальнику.

— Что он сказал?

— Почему вы не едите? Он посоветовал мне не лезть в это дело. Но я настаивал. Я просил сказать правду.

— И что тогда?

— Ничего. По его мнению, лучшее, что вы можете сделать, это сегодня вечером сесть на корабль.

— Значит, они все-таки убили ее!

— Не думаю. Сегодня утром я не видел никаких подозрительных передвижений во дворе.

— Скажите мне, Джон, как вы думаете, я могу что-нибудь сделать для Сони? Будьте искренним. Я готов ко всему…

Адил-бей весь покрылся испариной, в то время как его собеседник вместо ответа налил ему полный стакан спиртного.

— Выпейте.

— Я не могу ее оставить. Мне необходимо признаться вам, что все последние месяцы она была моей любовницей…

— Пейте!

Джон ел мармелад, положив локти на стол и созерцая узоры на скатерти.

— Это было бы трусостью — уехать без нее. Вы должны меня понять. Или я должен быть уверен…

Он десять раз на все лады повторил одно и то же, а затем, не отдавая себе отчета, принялся есть. Слушал ли его Джон? Адил-бей говорил, говорил, ведь он не смог выговориться в кабинетах русских. Порой он смотрел на часы, стрелки которых не спешили указывать на полночь.

— Мне необходимо знать, к кому я должен обратиться…

Джон закурил сигару, еще раз наполнил стакан своего собеседника и откинулся на стуле.

Когда вспотевший Адил-бей наконец закончил и перевел на американца умоляющий взгляд, Джон раздельно произнес:

— Вот что вы сейчас сделаете. Вы вернетесь к себе и сложите чемоданы. Затем вы доставите их на борт и займетесь таможней. Корабль отплывет не раньше полуночи. Около десяти часов вечера я буду в баре вместе с капитаном, и вы к нам присоединитесь. И тогда я сообщу вам, что нового я узнал.

— А вы уверены, что сможете что-то узнать?

— Я ни в чем не уверен. Но я сделаю все, что смогу.

— Но что? К кому вы обратитесь?

— Это не ваше дело.

И американец подтолкнул к Адил-бею коробку с сигарами.

Когда Адил-бей увидел сквозь туман яркий свет бара, услышал музыку, он наконец-то замедлил шаг: так замедляет свои движения пловец, приближающийся к спасительному буйку.

Консул был на пределе. Вот уже несколько часов он что-то лихорадочно делал, нервный, напряженный, такой одинокий в городе, в котором больше не чувствовал себя в безопасности. Таковы факты. Джон сам это признал. Адил-бею угрожали.

В квартире не только не оказалось Сони, но и куда-то, безо всяких причин, исчезла домработница; окна дома напротив так и не открылись.

Его окружали неестественная пустота и тишина. Например, консул отправился на улицу найти носильщика для багажа. Он долго бродил под моросящим дождем. И никого не встретил!

Адил-бей был вынужден самостоятельно вынести все свои свертки и чемоданы. Особенно трудным оказался спуск по лестнице. И никто из жильцов не поспешил ему на помощь. Они все куда-то запропастились.

А главное, что ему делать с этим багажом, стоящим на краю тротуара? Здесь не было ни такси, ни машин! Его отгородили стеной, окружили пустотой, они хотели, чтобы он задохнулся в пустоте!

Тогда мертвенно-бледный Адил-бей нашел на стройке тачку и сам протащил ее вдоль всей набережной!

Он не мог не пройти таможню. Он должен покинуть город любой ценой, и покинуть сегодня.

Именно с этой тачкой он прошел мимо бронзового Ленина, затем мимо Дома профсоюзов, в котором не оказалось ни единого человека. Он попытался представить Соню, сидящую на подоконнике, но ее образ вновь ускользнул от него. Ему надо было еще многое сделать и о многом подумать. Его отсылали от одного таможенника к другому. Никто не желал помогать Адил-бею. Больше всего на свете турок хотел бы остаться в порту, рядом с кораблем, а не возвращаться на все эти улицы, затопленные водой, окруженные темными домами, на улицы, по которым скользили непонятные тени или прохаживались чиновники с угрожающими улыбками.

Но теперь все его метания закончились. Он погружался в музыку. У него забрали шляпу, пальто, и вот он уже оказался возле светящегося диска джазового барабана. За столом его ждали три человека. С одной стороны устроился Джон, с другой — бельгийский капитан, а в центре, спиной к залу, сидела женщина. Это была Неджла!

— Виски? — спросил Джон.

И тут же продолжил, чтобы сразу покончить с нудными вопросами:

— Послушайте, я не узнал ничего нового!

Часы, висящие над головами музыкантов, показывали десять часов вечера. Неджла выглядела истерически веселой.

— Кажется, вы уезжаете, Адил-бей? — сказала она, оборачиваясь к консулу.

— Еще не знаю.

— Полноте! Ваш багаж уже на борту.

Она бросила быстрый взгляд на капитана, затем на Джона, который встал и направился к умывальнику, сделав турку знак следовать за ним.

— Вы полагаете, что больше ничего нельзя предпринять? — выдавил из себя консул, когда они остались наедине.

— Ничего.

— И позднее? Завтра или послезавтра?