Не небом едины - Виктория Стальная

с дочкой и с героем опять же, а злодеев через одного ждала кара небесная, и…жили они дружно да долго и счастливо, в мире, согласии и любви. Я же склонялась к тому, что в жизни, моей реальной жизни наступил переломный, безвозвратный и грустно-финальный момент, минорный аккорд, провозгласивший устало: «Вот и сказочке конец, а кто слушал — молодец!».

Тем временем Владислав Григорьевич что-то принялся записывать мне в анамнез и бодренько заговорил.

— ДМБ-терапия, эндоларингеальные инстилляции лекарств, психотерапия, — врач потеребил забавно свою бородку и задорно хохотнул, — у нас с вами будет насыщенная программа лечения, а потом вы как заголосите звонко. Главное — положительный настрой и безоговорочная вера в выздоровление.

«Какие инсталляции лекарств?», — спросила я, естественно, саму себя и вдруг подумала про тётю Машу, вот, кто бы мне вернул голос своими чудодейственными травами на раз-два. Но я не знала, как связаться с Марьей Тимофеевной. Да даже, если бы и знала, и хотела обратиться за помощью к ведунье, мне никто не позволил этого сделать. Липатов бы просто никого ко мне не подпустил. Я понимала умом, что бывшему я безголосая на руку — не сдам его, куда следует. Да и от Изи ничего хорошего я не ждала, была уверена, что она меня по старинке напичкает психотропами, затуманит мой разум, и поминай как звали. Я закрыла глаза и мысленно запела песню, отражающую мою суровую реальность.

Скоро рассвет, выхода нет.

Ключ поверни и полетели.

Нужно писать в чью-то тетрадь.

Кровью, как в метрополитене

Выхода нет.

Выхода нет.

Где-то мы расстались, не помню в каких городах,

Словно это было в похмелье.

Через мои песни идут и идут поезда,

Исчезая в тёмном тоннеле.

Лишь бы мы проснулись в одной постели.

Захотелось уйти в похмелье, забыть и глубокий сон, чтобы проснуться потом, когда туман рассеется, и жизнь наладится. Я подняла руку и жестами показала врачу, что мне нужны лист и ручка. Владислав Григорьевич оживлённо отреагировал на мою пантомиму.

— Как же я сразу не догадался, предложить вам написать мне, — старый и добрый врач стукнул легонько себя по лбу, протянул мне планшет с листами и ручку.

«Снотворное», — написала я и вернула планшет врачу. Он смотрел то на меня, то на единственное написанное мной слово и сдвигал густые брови на переносице, явно задумавшись над моей просьбой, в которой я не видела ничего предосудительного. Можно было написать поподробнее: «Уважаемый Владислав Григорьевич, пациентка Марта Юрьевна утомилась и желает покоя и сна, не соблаговолите ли вы выдать ей парочку пилюль снотворного для качественного сна и полного расслабления». Но я не в силах была заниматься переписью населения или писать сочинение на вольную тему, сократив свой посыл до одного лаконичного и доступного для понимания слова. Врач же истолковал мои слова…слово иначе и, по всей вероятности, заподозрил в суицидальной наклонности, покосившись на меня недовольно. Я уж было собралась со своим оптимистичным доктором объясниться и схватилась за планшет, как в палату вошла Изольда с капельницей и таблетницей, в которой несомненно было снотворное и не только.

Глава 28

Я внимательно проследила, как обмениваются взглядами Владислав Григорьевич и Изи. Да, эту женщину, будь она сто тысяч раз заслуженным врачом с кучей регалий, я не могла назвать уважительно Изольдой Генриховной.

Для меня бывшая Леонида была Изи, точнее Изи-пизи. И это не я дала ей такое уничижительное прозвище, а сам Лёня. Я по-женски и по-человечески изначально переживала, что стала разлучницей и разрушила отношения Леонида и Изольды, а он в шутку успокаивал меня тем, что с этой Изи-пизи и взять то нечего, кроме одного, она же легче лёгкого девица. И я так и воспринимала Изольду, как девицу лёгкого поведения, не то что я, воспитанная в ежовых маминых рукавицах с манерами и высокими нравственными идеалами. И кому они были нужны…нравственные идеалы? По итогу я за них же и поплатилась ценой своего счастья и нашей с Платоном любви. Обернувшись назад, с сожалением и опозданием я поняла, что по сути и на Изи, и на многих других смотрела глазами Леонида, веря безоговорочно любимому мужу. Он умудрился так мне промыть мозги, выражаясь современным языком, переформатировать, обновить до заводских настроек мой разум и чувства, что убедил меня в том, что я люблю его и…вовсе не люблю себя, ведь меня не за что любить. И этот процесс выжигания меня внутри себя, заталкивания в беспросветные комплексы происходил плавно, незаметно, постепенно, как по маслу вливаясь в почву, приготовленную ранее моей матерью. Когда Плутоний говорил, что над моей уверенностью в себе предстоит колоссальная работа, которую он поручит Лейле, то не понимал на деле, что от пресловутой уверенности в себе у меня остались одни лишь тлеющие угольки, подогреваемые в годы семейной жизни редкой похвалой освоенных новых рецептов блюд и покорного поведения «правильной» жены. Да, работа в «Платонов и партнёры» придала мне уверенности в себе, благодаря дружелюбию Лейлы, поддержке Степана и заботе Платона, но этого было недостаточно для того, чтобы я воскресла и выбралась к свету.

Я горько усмехнулась злому року, что меня настиг: «Изи-пизи лечит мою шизи или шизу». Годы спустя, я, к слову, узнала, что Липатов не совсем верно истолковал английское выражение: «Изи-пизи, лемон сквизи», что странно переводится: «Так же легко, как выжать лимон». Лимоны то выжимать нелегко. А меня как раз дожать легче лёгкого. Ирония моей бессмысленной и беспамятной жизни, что мне самой в итоге досталось от Изи-пизи, бумерангом прилетело от бывшей Лёни за шутки над ней. Факт того, что я тоже стала бывшей Липатова меня позабавил, невольно я улыбнулась. Но улыбка улетучилась, поскольку я обратилась в слух. Сработал инстинкт самосохранения. Я вернулась из нахлынувших воспоминаний в настоящую реальность, которая настигала меня без малейшей возможности капитуляции. Я не могла говорить, но прекрасно слышала. И слышала я даже в такой вот тишине, что звенела в палате и оглушала многозначительным молчанием. Взгляды обоих докторов были красноречивей любых сложноподчиненных предложений или брошенных вскользь фраз. Я поняла, что оказалась в болезненно уязвимом положении, и моя участь предрешена, поэтому закрыла глаза, чтобы не видеть окружавшего меня злорадства и не показать свои страх и бессилие перед ними, и уснула тяжёлым сном.

— На-ка, выпей, — тётя Маша подала мне кружку с хохломой, от которой исходил чарующий аромат.

Ведунья поправила съехавшую пёструю косынку на голове, пронзительно заглянув своими серыми глазами, блеснувшими огнём в полумраке, внутрь меня, куда-то глубоко