Цеховик. Книга 4. Подпольная империя - Дмитрий Ромов

мне, учителя… Когда-нибудь, может, и я изменюсь. А пока имеем то, что имеем. Вот такой я есть. Я, может, и здесь-то оказался, потому что не соответствовал чьим-то строгим представлениям. Так что, если не хотите…

— Так, успокаиваемся все! — раздаётся строгий голос Крикунова и прерывает мой воображаемый диалог. — Сейчас выступит директор нашей школы Валеева Алевтина Ивановна.

Она поднимается на сцену, окидывает присутствующих тёплым взглядом и начинает речь:

— Дорогие выпускники, дорогие родители, дорогие коллеги учителя. Сегодня у нас очень радостный и немного грустный день…

— Наталья, — говорю я, чуть наклоняясь к Рыбкиной.

Она смотрит с опасением, не зная, чего ещё от меня ждать.

— Марта моя приятельница, даже подруга, но никакой плотской любви между нами нет. У меня с тобой и то гораздо больше секса было, а с ней вообще только дружеский чмок, почти без соприкосновения.

— Что ты несёшь!

Она моментально краснеет и, вжав голову в плечи осторожно оглядывается, проверяя, не слышал ли кто-нибудь мои слова.

— Я тебя видел голой почти дважды, — шепчу я, целовал… ну, и ещё кое-что. Ты сама знаешь. Так что…

— Прекрати, — шепчет она.

— Это просто, чтобы ты знала про Марту. Ничего подобного, прикинь. Это дочь Большаковского друга из Риги. Завтра, кстати, она уезжает. Так что не думай, я веду жизнь монаха и не отвечаю на проявления твоих чувств не потому, что имею другую привязанность, а лишь потому, что слишком хорошо знаю жизнь.

— Знаток, — отвечает Рыбкина изрядно приободряясь. — Мне это не интересно.

И чуть помолчав, добавляет:

— Монах в синих штанах.

— Ладно, — пожимаю я плечами. — Не забудь, что вальс ты обещала мне.

— Когда это? — фыркает она.

— Когда про Ростову сочинение писали.

— А я, чтобы ты знал, уезжаю в Новосибирск.

— Вот и правильно, съезди, развейся. Хороший город, много всего интересного. В оперу можешь сходить. Но это же после вальса будет?

— Да, только я не на экскурсию еду, а поступать.

— Ты же в наш универ хотела, — удивляюсь я.

— Передумала. Там сильнее программа.

— Ну что же, значит будешь сильной учительницей, — киваю я и понимаю, что эта новость мне совсем не нравится.

Она внимательно следит за моей реакцией и ничего не заметив, поджимает губы. А выпускной набирает обороты и закручивает в свою спираль отчаянно счастливых выпускников.

Всё наладится. Всё всегда налаживается, если перефразировать известное выражение царя Давида. Поэтому все мы веселимся и становимся немного более счастливыми. Особенно те, кто приобщается к заранее принесённому мною шампанскому и армянскому коньяку.

— О! Егорыч! Ну, ты красава, в натуре!

— Ну, а вы как думали! Естественно. Жеж!

После работы, так сказать, по секциям, учителя и выпускники возвращаются в зал, а родители и гости отправляются восвояси. Наступает время танцев, братаний, примирений и жажды подвигов.

Я прощаюсь с Мартой и договариваюсь созвониться. Деньги на ткань, фурнитуру и нить для джинсов переданы, остаётся освоить производственные мощности, переданные мне Валей Куренковой. Завтра уже нужно идти на фабрику. Вот она свобода, надвигающаяся тень трудовой повинности.

Никаких вальсов и мазурок, разумеется, никто не танцует. Над танцполом, вернее просто полом между двумя массивами кресел в актовом зале, гремит музыка. Бони М, Ирапшн, АББА, Би Джиз и, конечно же Челентано! Матушки свет, «Соли», какой там вальс, вот лучшая песня, рвущая сегодня сердца и заставляющая гореть глаза надеждой и испугом, радостью и немножко тоской:

E inutile suonare qui non vi aprira nessuno

Il mondo l’abbiam chiuso fuori con il suo casino

Una bugia coi tuoi il frigo pieno e poi

Un calcio alla tv solo io, solo tu…

От первых же звуков сжимается сердце, и я вижу себя хренову тучу лет назад и другую девочку и вот такой же выпускной, полный радости и, чего уж там, восторга и ожиданий… И впервые я чувствую себя не убитым жизнью дядькой, воткнутым в чужое тело, а действительно молодым, юным и полным сил, и планов. Да, планов.

И во что, кстати, они превратились? Некоторых особо одарённых жизнь ничему не учит, и они при первой же возможности начинают строить планы покруче прежних. Во что превратятся новые грандиозные прожекты? Я не знаю… Сейчас мне по барабану. Я тут с детством прощаюсь, если что…

Наташка висит на мне, и очарование этой ночи захватывает нас обоих. Мы движемся то быстро, то медленно, я, то кручу её, то прижимаю к себе, а этот гад Челентано нашёптывает: «Только я, только ты, только ты»… Хорошо, что она слов не понимает… Впрочем, ей и не нужно понимать, и так ведь всё ясно.

У меня едет крыша от жара, от дыхания, от звуков, от ритма и от ощущения того, насколько огромное у меня сердце. И я уже даже говорю себе, что надо плюнуть на все глупости и соображения, просто взять эту сияющую влюблённую девчонку и уже никогда не отпускать от себя. В конце концов, я что не смогу её защитить? Да и что такого ей угрожает? Хватит уже её мучить. Страдает человек.

— Я сейчас приду, — шепчу я ей прямо в ухо, касаясь его губами.

Она кивает и выпускает меня из объятий. Я иду на выход из зала. Мне надо освежиться. Прежде чем выйти, оборачиваюсь и бросаю на неё взгляд. Она болтает с девчонками, такими же как она, юными принцессами…

Спускаясь по лестнице, бросаю взгляд на парня, стоящего у окна на лестничном пролёте. Лицо незнакомое. Явно не из нашего класса и не из параллельного. Может быть из девятого? Странно, я его точно никогда не видел…

Впрочем, слишком долго я о нём не думаю. Мысли перескакивают на что-то другое. На Наташку, на Швейную фабрику, Новицкую, палёный виски, казино и спортивные ставки. А ещё на архитектуру безопасности, в которую хотелось бы включить и Печёнкина.

Мыслей много, ещё и сектанты хреновы нет-нет, да и напомнят о себе. Живёшь-живёшь и даже представить не можешь, что такая хрень творится по всей стране. Куча сект и молодых людей, оказавшихся в их сетях. Тьфу.

Спускаюсь с пятого на третий этаж и иду по длинному коридору. Все наверху, здесь никого. В туалете страшно накурено. Кажется, сегодня никого и не гоняют. Праздник непослушания. Мы ж