Флэшмен в большой игре - Джордж Макдональд Фрейзер

Так я получил новый пуггари, полусапожки, полотняные бриджи, новый и очень красивый шитый серебром мундир, форменную саблю, пояс, нагрудный патронташ и кучу сбруи, которая была настолько старой и заскорузлой, что могла служить еще при Ватерлоо (так оно, вероятнее всего, и было). Хавилдар, жующий бетель, предупредил меня, что если я не доведу ее до блеска к следующему утру, то буду иметь кучу неприятностей. Затем он отвел меня в арсенал, где показал (запомните это хорошенько!), новый нарезной английский мушкет Энфилда, с серийным номером 4413 — некоторые вещи солдат никогда не забывает — который, как мне было сказано, с этого момента был закреплен за мной и который был более драгоценен, чем моя вшивая солдатская туша.

Машинально я взял ружье в руки и проверил работу замка, как множество раз проделывал это в Вулвиче, что вызвало остолбенение у индуса-арсенальщика.

— Кто тебя этому научил? — спросил он. — И кто разрешал тебе трогать его, ты, свинья из джунглей?! Тебя привели посмотреть, а получать мушкет ты будешь только для парадов. — И он выдернул оружие у меня из рук.

Я подумал, что будет полезно немного проявить характер, так что, выждав, пока он отвернется, достал свой хайберский нож и метнул его с таким расчетом, чтобы клинок вошел в деревянную стену в футе или около того перед ним. Рука немного дрогнула — нож вошел в стену, но по пути он задел руку моего начальника и тот со стоном повалился на пол, зажимая окровавленный рукав.

— Принеси мне нож! — прорычал я ему, оскалившись, и, когда он с трудом поднялся на ноги и, посерев от испуга, протянул мне его, я коснулся острием его груди и произнес: — Попробуй только еще раз назвать свиньей Маккарам-Хана, ты, улла кабаджа[96]и я этим самым острием сделаю кебаб[97]из твоих глаз и яиц.

Затем я дал ему лизнуть крови с лезвия ножа, плюнул ему в лицо и после этого почтительно осведомился у хавилдара, что я должен делать дальше. Тот, будучи мусульманином, был всецело на моей стороне и сказал, улыбаясь, что из меня выйдет отличный рекрут. Он рассказал об этом инциденте моему десятнику, Кудрату-Али, после чего по нашей большой казарме поползли слухи, что Маккарам-Хан — настоящий рубака, рожденный в седле, который сначала бьет, а потом спрашивает. И пусть он несомненный нарушитель границ и возмутитель спокойствия, но все же человек, который знает, как следует наказывать индусов за дерзость, а потому — достойный уважения.

Так вот я — полковник Гарри Пэджет Флэшман, служивший ранее в Одиннадцатом гусарском, Семнадцатом уланском и при штабе, бывший адъютант главнокомандующего — стал добровольцем-соваром разведывательного эскадрона Третьего кавалерийского полка Бенгальской армии, и если вы скажете, что меня занесло сюда сумасшедшее стечение обстоятельств, я с вами, пожалуй, соглашусь. Но как только я сам оценил всю нереальность происходящего и перестал бояться, что кто-нибудь сможет узнать меня в моей новой роли, то устроился достаточно удобно.

Поначалу было жутко непривычно сидеть на моей чарпаи[98]у стены, сняв пуггари, расчесывая волосы или натирая маслом упряжь, и, оглядывая комнату, видеть повсюду полуголые смуглые фигуры, которые болтали и смеялись — о тех вещах, про которые всегда говорят солдаты: о женщинах и офицерах, про казарменные сплетни и про женщин, о пайках и рационах — и снова о женщинах. Правда, говорили они на чужом языке, на котором, впрочем, я болтал не хуже их, причем изображал даже настоящий приграничный акцент, вовсе мне не свойственный. Как я уже говорил, я старался даже думать на пушту и при этом должен был постоянно держать себя в руках и помнить, кем я должен казаться. И все же туземные солдаты избегали обращаться ко мне с излишней фамильярностью, и даже наик,[99]у которого я официально находился в подчинении, готов был вытянуться по стойке «смирно», стоило мне пристально посмотреть в его сторону. Когда парень, занимающий соседнюю койку, Пир-Али, веселый мерзавец из племени белуджи, в первый же вечер хлопнул меня по плечу, предлагая сходить на базар, я недоуменно уставился на него, еле-еле сдержавшись, чтобы не воскликнуть: «Черт бы побрал твою дерзость!» — эти слова уже вертелись у меня на языке.

Это было непросто, так же как приветствовать командиров, подчиняться правилам и самому готовить себе обед на чуле.[100]Приходилось опасаться тысячи разных мелочей — я должен был помнить о том, чтобы сидя не закидывать ногу на ногу, не сморкаться, как это делают европейцы, и даже не произносить недоуменное: «М-м?», если кто-то сказал что-либо для меня непонятное, или прочищать глотку в деликатной британской манере, а также делать что-нибудь еще чертовски странное для жителя афганского приграничья. [XV*]

Конечно, мне случалось ошибаться — раз-другой я проявил незнание вещей, которые должны были быть мне привычными, например, как жевать маджун,[101]когда Пир-Али как-то угостил меня (время от времени вы должны сплевывать в руку, иначе можно отравиться), или как разделать овечий хвост для карри, или даже как точить нож в привычной манере. Когда кто-нибудь замечал мою ошибку, я просто пристально смотрел на него и глухо рычал.

Но чаще всего опасность таилась в тех знаниях, которые просто не могли быть известны Маккарам-Хану. Например, когда Кудрат-Али давал нам уроки владения клинком, я как-то поймал себя на том, что порой принимаю позицию «отдыха», заимствованную от одного германского фехтовальщика (хотя вряд ли кто во всей Индии смог бы это заметить), а в другой раз, вспоминая наши тяжкие денечки в Рагби, я как-то за чисткой сапог начал напевать «Красотка из Уиддикомба» — к счастью, чуть слышно. Самую же большую ошибку я совершил, когда прогуливался неподалеку от площадки, на которой британские офицеры играли в крикет. Мяч полетел прямо на меня — не подумав, я подхватил его и уже собирался бросить сквозь калитку, но, к счастью, опомнился и швырнул его обратно, неуклюже как только мог. Один или двое играющих посмотрели на меня, и я слышал, как кто-то из них заметил, что «из этого черномазого мог бы выйти неплохой игрок». Это насторожило меня и я стал вести себя еще более осторожно.

Как я вскоре понял, наилучшим для меня было говорить и делать как можно меньше, изображая из себя сурового, сдержанного горца, который предпочитает гулять сам по себе и которого лучше всего не задевать. То, что я так кстати оказался протеже вурди-майора и к тому же хазанзаем (что оправдывало мои эксцентричные выходки), привело к тому, что ко мне стали относиться с должным почтением. Мои внушительные размеры и грозный вид довершили остальное, так что большую часть времени я проводил в одиночестве. Пару раз я прогулялся с Пир-Али, чтобы посидеть на старом рынке, поглазеть на доступных девчонок и даже поразвлечься с ними где-нибудь в подворотне, однако он нашел мою компанию довольно скучной и предоставил меня моим размышлениям.